Этгар Керет - ЯОн

Как и много раз прежде, он не знал, говорит ли он правду. Может быть и да, однако абсолютно ясно, что такие речи действовали на инвесторов много лучше, чем любые иные соображения, и даже чем проносившиеся в голове страхи.

— Эта страна — грязь под ногтями западного мира, она воображает, что она — Европа, но она, в сущности, ничто иное, как ком грязи вперемешку с потом, у которого развилось самосознание.

Нет, на таких разговорах не получишь дивидендов.

— Скажите мне правду, Герман, — он улыбнулся и протянул кредитную карточку официантке с симпатичным татуажем, — есть в Вашем Франкфурте место, где так хорошо готовят суши?

После того, как он кончил, они остались в той же позе: она на четвереньках, и он сверху над ней. Они не шевелились и не говорили ни слова, как будто боялись вспугнуть то хорошее, что по ошибке у них получилось. Когда он устал, положил голову ей на плечо и закрыл глаза.

— Хорошо нам, — прошептала Дафна, как будто самой себе, но, в сущности, для него.

И он почувствовал себя обманутым. Пусть скажет, что ей хорошо, думал мужчина Авнер, почему она упорствует еще и меня затащить внутрь, овладеть, назвать по имени. Глаза его оставались закрытыми, он почувствовал, как она выскальзывает из-под него и он погружается внутрь матраца.

— Хорошо нам вместе, — потрудилась она разъяснить, и провела рукой вдоль его позвоночника, движением несколько медицинским, как будто измеряла расстояние от мозжечка до фаллоса.

Он продолжал окапываться в матраце.

— Скажи что-нибудь, — прошептала она ему на ухо.

— Что? — спросил он.

— Не важно что, — шептала она, — только скажи.

— Тебе не кажется странным, что он не умеет говорить «папа»? — сказал он и посмотрел на нее. — Ты ведь знаешь, даже «яблоко» он умеет произносить, и имена половины наших соседей по дому?

— Мне это совсем не кажется странным, — произнесла Дафна обычным своим голосом, — он зовет тебя «Алло!» и ты подходишь, вот он и думает, что тебя зовут «Алло!». Если это тебе мешает, поправляй его.

— Мне не очень-то мешает, — пробормотал он, — я только не уверен, что это общепринято.

Вечером сидел зритель Авнер у телевизора и наблюдал за Янивом, игравшим с обезьяной, которая по непонятной причине перестала рычать.

— Алло! — крикнул он в его сторону и помахал обезьяной, — Алло!

— Папа, — умоляюще и почти не слышно прошептал отец Авнер.

— Алло! — упорствовал Янив и резко тряхнул обезьяну.

— Скажи «папа» и я починю, — удивительно остроумно сказал бизнесмен Авнер.

— Алло! — завопил Янив. — Ал-л-ло! Па-а-мася!

— Выбирай сам, — стоял он на своем, — или — «Алло!» и «Паамася!» Или — «папа» и «Хоа-а-а!».

Янив услышал, как бизнесмен Авнер подражает рычанию обезьяны, на мгновение застыл, а потом разразился смехом. Сначала человек Авнер подумал, что это презрительный смех, но через секунду ему удалось сообразить, что речь идет не более чем об истинной радости.

— Хоа-а-а! — хохотал Янив. Он бросил на пол обезьяну и начал идти к нему, сделав твердый, хотя и не очень устойчивый шаг. — Хоа-а-а! Алло!

— Хоа-а-а! — зарычал папа Алло и подбросил вверх смеющегося Янива. — Хоа-а-а-а-а!

В день его двадцати девятилетия с моря дул приятный ветер, и он это знал. Он, однако, был далеко, потому что она ненавидела воду и песок, но все-таки знал. На море всегда есть ветер. Они как раз возвращались в такси откуда-то, и он всю дорогу держал картонную коробку, обернутую бумагой из универмага. Эта коробка с подарком, была самой большой из всех, какие он в жизни получал. Не самой красивой, но уж точно самой большой. И он обнимал ее всю дорогу, целовал в щеку, в грудь, при каждом поцелуе изумляясь тому, что она не смущается. Когда он расплачивался, ужасный этот водитель сказал, что никогда прежде не встречал такой подходящей друг другу пары. Он много ездит, кружит по дорогам Гуш Дана, как орел вокруг открытой могилы, а такой пары как они ни разу не видел. И в ту же секунду, как водитель это сказал, он ощутил в теле какой-то жар. Тайный, скрытый жар, который может распространяться в пространстве только в редких случаях присутствия большой истины. Потом, в постели, он рассказал ей, что почувствовал в тот миг, и она сказала, что если он нуждается в поддержке водителя такси, этого прыщавого малого, не способного даже держаться своей полосы, то, видимо, их любовь действительно в конце пути. А он лежал, прижавшись к ней, и говорил, что она такая милая, и что он любит ее. И она плакала как принцесса, и говорила, что хотела бы, чтоб он любил ее всю, а не только постельные утехи с ней. Сейчас их глаза были уже закрыты, ветер с моря студил ему лицо, и он дремал рядом с ней, обнимая самого себя, как ребенок, как младенец.