Виктор Ремизов: Одинокое путешествие на грани зимы

Ефимов стоял, обомлев, они могли и сойтись, а он как раз был между ними. Третий мощно запел в горе по правую руку. Он был дальше, может, с километр, но стоял в сопке, которую видно было с косы, и слышно его было не хуже. Этот последний был самый главный. Ефимов прямо видел, как он могуче красуется, поблескивая светлыми штыками рогов… где-нибудь на скале, выступающей из леса, и слушает, как внизу кричат эти двое. Спокойно смотрит на своих двух, трех, а то и четырех матух, пасущихся рядом на склоне, и потом просто так, просто ради того, чтобы его оленухи знали, кто есть кто, начинает задирать благородную голову. Широко окрест несется грубое и недвусмысленное предупреждение. Песня его идет из утробы, она как будто и не очень громка, но это не визг драчливой ярости и не вопль раздираемого страстью молодого, это почти музыка. Ясная музыкальная фраза, обращенная к нежным слушательницам…

Уха кипела вовсю, пенилась через край, Иван отодвинул неурочно разгоревшиеся чурки. Плеснул виски в кружку.

Быки продолжали реветь. Тот, что был за рекой, стоял на месте, молодой потихоньку двигался ему навстречу и подошел совсем близко к лагерю. Почти стемнело. Ефимов сидел, не подбрасывая дров, чтобы не дымить лишнего, и слушал. Сердце его сначала затрепетало от охотничьей страсти, потом унялось и пребывало в растерянности от сложного чувства. Ему посчастливилось оказаться в краю непуганой дичи. Но он не мог и не хотел стрелять.

Лет двадцать назад, здесь же, на Лене, ниже заповедника это было, охотились они с Трапезниковым на реву. Первый день той охоты Ефимову на всю жизнь запомнился.

Ночевали в деревне, а утром, потемну еще, вышли пробежать, как говорил Владимир Петрович, по окрестным сопкам. Впереди он в суконке, сапогах, с пустой панягой за плечами и кедровой трубой под мышкой. Сзади Ефимов с ружьем. Тайга серая, застывшая, моховая тропа за ночь подмерзла, по болотцам лед… На первую сопку заползли, Петрович кончик трубы помуслякал, чтоб лучше, с хрипом звучала, склонил голову набок, вставил кончик в угол рта, трубу к самой земле опустил и, задирая ее к небу, сильно потянул в себя воздух. У-у-у-оу-оу-у-у! — разнеслось эхо по сопкам… Потом еще пару раз позвали, но никто не откликнулся поблизости. Вдали только пели.

К одиннадцати они намотали десятка полтора километров, подустали и шли по тропе высоким сосновым бором, довольно чистым, к ручью, о котором знал Петрович, чтобы пообедать и отдохнуть. Рябчик взлетел и сел неподалеку, Иван показал на него Петровичу, сварим, мол, на обед. Петрович шел и думал о чем-то, посмотрел в сторону рябчика:

— Ну давай… А если бык рядом? — добавил вдруг.

— А ты крикни, если не отзовется, я стрельну. — Иван присел на валежину. Он так устал, что всякую остановку приваливался куда-нибудь.

Петрович оглядел место, явно не собираясь «петь», он любил кричать с вершин.

— До ручья с километр остался… ну давай, — вдруг согласился Петрович и стал прилаживать трубу в угол рта.

Протрубил, замер, слушая тайгу. Тихо было, ветка где-то хрустнула, он нетерпеливо махнул трубой по ходу движения, Ефимов начал подниматься, и тут совсем рядом загремел бык. Иван схватился за ружье, вперился взглядом в Петровича. Тот присел, не меньше изумленный, и зашептал:

— Вон туда пройди вперед… да ти-ихо! — Петрович сделал болезненное лицо, будто Иван на него наступил.

Ефимов крадучись двинулся, ветки-сволочи трещали под ногами, дошел до толстой, обросшей мхом валежины, присел за нее. Лес был чистый, хорошо все было видно. Сзади «запел» Петрович, и немедленно отозвался бык. Он шел к ним, и он был зол. Петрович убавил уверенности в голосе, прокричал тише и в сторону. Изюбрь был в сотне метров, стоял на одном месте, на взгорке, трубил грозно… шум ломаемых веток доносился… у Ефимова сердце останавливалось, глаза от напряжения слепли, временами он ничего не видел.

Наконец бык показался. Шел твердо, не прямо к охотникам, а верхом, чуть стороной. Это был крупный седой зверь. Метров семьдесят-восемьдесят до него было… Ефимов целился и не смел стрелять. Ему казалось, что для ружья далеко и что он может промазать. Бык постоял на одном месте, крикнул коротко пару раз и развернулся обратно. Когда он скрылся, Иван бросился к Петровичу.

— Чего не стрелял? — зашептал тот.

— Далеко было, дай твой карабин… — Взгляд у Ивана был безумный.

Петрович передернул затвор и отдал Ефимову:

— Давай к нему подойдем, так вот иди…

Стрелок пошел, спотыкаясь о ветки и озираясь на Петровича, наконец тот замахал трубой: садись, мол. И все повторилось. Изюбрь снова вышел. Теперь он был осторожнее. Долго стоял в кустах, одну голову с огромными рогами было видно. До него было метров сто, Ефимов снял карабин с предохранителя, целился, но стрелять не решался, ждал, когда покажется весь зверь. Наконец бык вышел и встал на чистом. Ефимов затаил дыхание, навел на лопатку и аккуратно нажал спуск. Выстрела не было. Он давил сильнее, курок почти уперся в скобу — карабин не стрелял. Иван сполз за бревно, осмотрел предохранитель, он был спущен, и снова, осторожно высунувшись, поймал оленя на мушку. Потянул курок. Бык рыл копытом мох, крутил и тряс головой, потом замер. Ефимов, совершенно не понимая в чем дело, давил и давил все сильнее, выстрела все не было, и вдруг он грянул. Это было так неожиданно, что Иван сначала глянул на карабин, потом на быка. Тот ровно уходил, скрываясь за кустами.