Джон Чивер - Фальконер

В реабилитационном центре в Колорадо, где Фаррагата пытались лечить от наркозависимости, врачи обнаружили, что из-за героина он сорвал себе сердце. Фаррагата лечили тридцать восемь дней и, прежде чем выписать, серьезно предупредили, что отпускают его домой как амбулаторного больного. Из-за слабого сердца ему полтора месяца нельзя будет подниматься по лестнице, водить машину и заниматься спортом. Он должен избегать резкой смены температур и, самое главное, волнений. Малейшее переживание может его убить. Врач даже привел ему классический пример, как один человек, расчистив двор от снега, зашел в жарко натопленный дом и поругался с женой. Смерть наступила мгновенно, как от пули в висок.

Фаррагат летел на восток. Полет прошел спокойно. Он взял такси и доехал до дома. В дверях его встретила Марсия. «Привет, — сказал он и наклонился, чтобы поцеловать ее, но она отвернулась. — Я стал амбулаторным больным, — объявил Фаррагат. — Мне показана бессолевая диета — ну, не то чтоб совсем без соли, просто не нужно ничего солить. Мне нельзя подниматься по лестнице и водить машину, а еще следует избегать волнений. Не так уж сложно. Может, отправимся на побережье?»

Марсия прошагала по длинному коридору в спальню и захлопнула за собой дверь. Звук получился оглушительный, но на всякий случай она открыла дверь снова и изо всех сил ее захлопнула. Сердце отреагировало мгновенно. Ноги подкосились, голова закружилась, он начал задыхаться. Фаррагат добрел до дивана в гостиной и лег. Ему было слишком больно и страшно, — возможно, поэтому он и не догадался, что в возвращении наркомана домой нет ничего романтичного. Он заснул. А когда проснулся, в комнате уже начали сгущаться сумерки. Сердце по-прежнему бешено колотилось, перед глазами все плыло, он чувствовал себя очень слабым и напуганным. Фаррагат услышал, как Марсия открыла дверь спальни и прошла по коридору.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросила она ледяным тоном.

— Немного жалости, — беспомощно отозвался он. — Совсем чуть-чуть.

— Жалости? — переспросила она. — Как ты можешь ждать от меня жалости? Разве ты ее заслужил? Что ты мне дал? Рутину. Фальшивую, бессмысленную жизнь. Пыль. Паутину. Машины и зажигалки, которые вечно не работают. Затычки для ванной, несмытые унитазы, всемирно известную сексуальную неудовлетворенность, клинический алкоголизм и наркозависимость, переломы рук и ног, сотрясения мозга, а теперь вот еще и обширный инфаркт. Вот что ты мне дал, вот с чем мне приходится жить, и ты еще требуешь от меня жалости!

Сердце заколотилось еще сильнее, вокруг снова все поплыло, и он опять уснул, а когда проснулся, Марсия уже что-то готовила на кухне. Он остался жив.

И снова Эбен. Вечеринка в нью-йоркском особняке. Гости уже начали расходиться по домам, а Фаррагат стоял в открытом окне и кричал им: «До свидания!» Окно было огромным, он стоял на подоконнике. Внизу торчали железные прутья забора, похожие на острые пики. Внезапно кто-то сильно толкнул Фаррагата. Он спрыгнул — точнее, выпал прямо из окна, но приземлился не на железные пики, а на тротуар, на собственные колени. Кто-то из гостей вернулся и помог ему подняться, а Фаррагат все болтал о том, когда они смогут встретиться снова. Он болтал для того, чтобы не оглядываться на окно и не видеть того, кто его толкнул. Он не хотел этого знать. Фаррагат старался не думать об этом случае, хотя он тогда вывихнул лодыжку и сильно ушиб колено. Много лет спустя во время прогулки по лесу Эбен вдруг спросил:

— Помнишь ту вечеринку у Сары, когда ты здорово надрался и кто-то вытолкнул тебя из окна?

— Да, — отозвался Фаррагат.

— Я тебе так и не сказал, кто это сделал, — продолжал Эбен. — Это тот парень из Чикаго.

Фаррагат понял, что этим заявлением брат полностью выдал себя, но у Эбена точно камень с души свалился. Он расправил плечи, поднял голову и стал весело пинать листья на тропинке.

В камерах погасили свет, выключили телевизор. Теннис снова затянул: «О тебе хорошо заботятся? О тебе хорошо заботятся?» Лежа на койке и размышляя о завтрашнем утре и о возможной смерти, Фаррагат вдруг подумал, что мертвый — в сравнении с заключенным — обладает кое-какими преимуществами. У мертвого, по крайней мере, есть полноценные воспоминания и сожаления, тогда как у заключенного воспоминания о свободном мире отрывочны, разрозненны и часто основываются на случайных ощущениях — запахе травы, кожаных ботинок, застоявшейся воды в трубах душевой. У него еще оставались обрывки воспоминаний, но они были затертыми и болезненными. Утром, проснувшись, он начинал судорожно, отчаянно вызывать в памяти какое-нибудь слово, метафору, прикосновение или запах, которые бы послужили ему азимутом в этом мире, но он вспоминал только о метадоне и своей бестолковой жизни. Здесь, в тюрьме, Фаррагат словно превратился в путешественника; он достаточно успел поездить по миру, чтобы сразу же распознать это странное состояние отчужденности. Когда просыпаешься до зари, и все вокруг, начиная с того сна, от которого проснулся, кажется чужим. Ему снились сны, в которых он говорил на чужих языках; после пробуждения он ощущал под собой чужие простыни и их чужой запах. В окно залетал странный запах чужого бензина. Он мылся в чужой ржавой воде, вытирал задницу странной, чужой туалетной бумагой и спускался по незнакомой лестнице туда, где ему подавали странный, исключительно гадкий завтрак. Вот что значит путешествие. То же самое творилось и здесь. Все, что он видел, к чему прикасался, даже его сны — все казалось мучительно чужим; разница состояла лишь в том, что на этом континенте или в этой стране — где ему, возможно, предстоит провести остаток дней — нет ни флага, ни гимна, ни короля, ни президента, ни налогов, ни границ, ни могил.