Урс Видмер: Рай забвения

— Но ведь и между мной и тобой тоже есть разница, — добавила она, обращаясь уже к нему. И, не дожидаясь ответа, снова мне:

— А о чем ваша книга?

— В том-то и дело, — почесал я в затылке. — Тут-то и зарыта загвоздка.

— Собака, — заметил издатель.

— Что?

— Собака, говорю, зарыта. Издатель опять одержал верх.

— И вообще, — продолжил он, — если книга ничья, то, значит, никто и гонорара не получит. Все величайшие произведения мировой литературы все равно ничьи. Библия, Песнь о Нибелунгах, Жозефина Мутценбахская.

Мы умолкли, глядя в сад к соседке, все еще стоявшей в дыму травы с пачкой бумажных листов в руках. Она настолько погрузилась в чтение, что не замечала язычков пламени, уже лизавших ее ноги. Когда ей вот-вот пора было обратиться в жаркое, она сделала шаг в сторону, как будто совершенно инстинктивно. Вот она покачала головой, возможно, оттого, что не хватало сгоревшей страницы. Наконец она вздохнула и пошла в дом, унося с собой обугленную по краям рукопись.

— А насчет восьмидесяти тысяч экземпляров, — сказал я, обращаясь к издателю, хотя, пожалуй, и слишком громко, — так я тебе не верю. На это ни один дурак не пойдет. Это ты только так говоришь, для Сесили и для клиентов, а в действительности напечатал пятьсот штук и ждешь, как будет реагировать публика.

— Так ты мне не веришь? — даже обрадовался издатель. — Тогда пошли!

Он сбежал вниз по лестнице; Сесиль и я последовали за ним. От меня до Беклинш-трассе, где было издательство, ходу было минут десять или даже двенадцать, но в этот раз, влекомые издателем, как локомотивом, мы уложились минут в шесть. Когда мы пришли, я хватал ртом воздух, а Сесиль чуть не умирала от жары в своем выходном платье. Покупая эту виллу, издатель заодно приобрел и старую студию художника, давшего улице свое имя, — деревянный ангар таких размеров, что Беклин вполне мог построить там модель своего «острова мертвых» в натуральную величину, и еще хватило бы места для парочки обнаженных богинь, которых он писал в девяностые годы. Там-то издатель и держал теперь свои тиражи, а поскольку все книги туда все равно не влезали, он пристроил к студии еще нечто вроде силосной башни, отделенной от ангара железной пожаронепроницаемой дверью. Оставив Сесиль на улице, издатель и я чуть не бегом ворвались в это историческое заведение, где между тщательно уложенными штабелями книг стоял еще шкаф самого Беклина, пыльный, покосившийся деревянный гроб с открытыми дверцами. Он был доверху забит старыми рукописями, тихо загнивавшими в нем, числом, наверное, в несколько тысяч.

— Это мой мусорный ящик! — крикнул на ходу издатель. — Сюда я складываю рукописи, из которых уже ничего нельзя сделать.

Мы вошли в новую пристройку. Горы книг, глядеть на которые приходилось задрав голову. Издатель указал на ту, что выглядела мощнее других: вот они, знаменитые восемьдесят тысяч! Сумасшедшая куча бумаги, испорченной типографской краской.

— А где доказательство, что это действительно Сесилина книга? — спросил я, чтобы сдаться хотя бы не сразу.

Ухватившись обеими руками за один из экземпляров, издатель крепко потянул его к себе и выдернул. Передал мне. Пока я листал его в последней, отчаянной надежде придраться хоть к чему-нибудь, он смотрел на меня взглядом триумфатора. Не замечая — хотя в супермаркетах недаром никто не вытаскивает из горки нижние консервные банки, — что все восемьдесят тысяч книг угрожающе накренились. Прежде чем я успел крикнуть «берегись!», они обрушились прямо на нас. Я спасся, совершив дикий скачок в сторону, а издателя, так ничего и не понявшего до последнего момента и глядевшего на меня с победоносной ухмылкой, эта книжная лавина с грохотом погребла под собой. Грохот был так силен, что я даже не расслышал его крика — если он, конечно, успел прокричать что-либо. Сесилины книги забаррикадировали путь настолько, что мне лишь с большим трудом удалось открыть дверь в студию. Как и при обычной лавине в наших горах, здесь тоже понадобились бы спасатели, собаки и сотни помогающих рук. Тихонько прикрыв за собой дверь, я прошел через безмолвную студию, на торцевой стене которой заметил старую палитру — краски на ней слились в один общий темно-зеленый тон или, может быть, темно-синий.

Я был уже почти у выхода, когда мой взгляд вновь упал на шкаф с рукописями. Не знаю почему, но я вдруг вернулся к нему и вытащил первую попавшуюся, лежавшую на самом верху. Еще не успевшая пожелтеть, она была, можно сказать, совсем свеженькой, только заглавие было зачеркнуто красным карандашом издателя. Впрочем, разобрать было нетрудно: «Правда о Герлиберге». Или что-то в этом роде, может, и об Эрленбахе. Автором значился Ойген Мюллер, сюжет же, насколько я мог понять, читая по диагонали, был как раз тот самый, который издатель излагал мне после нашего с ним второго заезда. Во всяком случае, там фигурировали некий Фриц и некий Эрнст, и некая Эрика сделалась министром и вляпалась в историю с коррупцией. Только конец был другой: свой конец издатель, вероятно, присочинил сам, вдохновленный ездой на велосипеде. У Ойгена Мюллера оба политических преступника спокойно доживают до глубокой старости, понемногу проедая свои миллионы, и завтракают на террасе виллы на берегу озера, в мрачном настроении, сетуя на загнивание общества, в котором только и остались что одни черномазые да наркоманы. Как могла рукопись, вызвавшая у издателя такой восторг, вдруг оказаться в его мусорном ящике? Я знал ответ, но не хотел себе в нем признаться, потому что мысль о судьбе моей собственной рукописи, отданной в руки погребенного друга, вызывала мучительную боль.