Андрей Шульгин - Слёзы Анюты

Вершина Выкрестов — это грудь кормящая Небо. Когда-то, когда Вершины ещё не было, Небо было сухое и сморщенное. Оно кукожилось над Океаном и Берегом, пустым бельмом устилая высь. А под ним шла неустанная борьба скользкой глади Океана и острых изгибов Берега. Было сыро, пасмурно и неуютно. До тех пор пока на Берегу не появился смешной холмик, он быстро рос, и вскоре всем стало ясно, что из него получится целая гора — Вершина. Гора росла, пока не уткнулась в шершавую кожу Неба. Небо, сначала съёжилось, а после отыскало в себе рот и стало сосать им гору, как сосут материнскую грудь. Небо расправилось и налилось жизнью, под ним стало приятно быть. Мягкие линии Океана больше не соперничали с неровными очертаниями Берега.

Теперь было необходимо лишь одно — чтобы я поднялся на Вершину. Дело было не во мне, а в буквах. Вершина, Океан, Берег — всё было подчинено силе заглавных букв, но только мне стоило подняться на Вершину, как заглавные буквы должны были быть стать строчными и все — Небо, Океан, Берег, Вершина свободны друг от друга.

Конечно все это выдумки, никакой Вершины Выкрестов нету. Это мы вместе с бабушкой насочиняли. Мы сидим с ней в одном из жилых квадратов панельной многоэтажки. Мне надо учить уроки, а бабушке помогать мне, но мы не спешим, лазим по Интернету, играем в города или сочиняем про Вершину Выкрестов. Хотя это бабушка сочиняет. Вот сейчас придумала про эти дурацкие заглавные буквы, во-первых, потому что мне сегодня надо делать уроки по языку, во-вторых, просто назло мне. Это из-за игры в города, мы с нею часа два играли, но вся закавыка в том, что я знаю много городов, штук десять, наверное, или даже больше, а бабушка только один — Ахтубинск. И бабушка злится. А когда она злится, всегда выдумывает. Но злится она не долго. Позлится-позлится, а потом радуется. Вот и сейчас бабушка хватает учебник грамматики и танцует с ним по комнате, как с воображаемым кавалером, и её гиреподобные груди, укрытые попоной кофты, вращаются в одном ритме с хозяйкой. Бабушка дотанцовывает до туалета и запирается там, начиная выкрикивать прочитанные правила. Мне становится весело, и скачу рядом с туалетной дверью, визжу и машу руками. И из щели двери продолжат литься мишура суффиксов, приставок и верных склонений. Но вдруг я замираю в оцепенении. Возможно, мне почудилось… но нет! — я чётко расслышал как вместе с бабушкиным голосом из-за двери вытекла прерывистая струйка треска рвущейся бумаги. Я припадаю к двери и из всех сил барабаню в неё кулаками. Стучу скорее от безысходности, понимая, уже поздно что-либо исправить. А ведь завтра с этим учебником мне предстояло идти в школу…

Левый сапог хрипит, пытаясь, вгрызться в каменистую плоть Вершины, но всё равно торит пяткой узкую дорожку к прозрачной пустоте обрыва, я вытягиваю руки, чтобы обхватить как можно больше камня, и только так прекращаю скольжение. Замерев в паре сантиметров от гибели. Пускаю взгляд вслед за серым камнем, что сверзился от моего толчка, с обрыва и, обретя минутную свободу, пикирует навстречу кривому полотну Океана. Задираю голову, теперь мой взгляд карабкается к самой маковке Вершины, где методично пульсируют, вбирая в себя сок горы, наполненные ветром губы Неба. Ещё высоко. Я делаю очередной шаг вверх. Поднимаюсь, царапая воздух многодневной щетиной. Надо идти, чтобы сделать, как хочет бабушка.

Посреди Неба торчит крошечная метина. Когда я был у самого подножья горы, мне чудилось, будто Небо — это огромное око, а метина — соринка в нём. Ничтожная крошка, портящая гармонию бытия. Быть может, из-за неё заварилась вся эта каша, и я вместо того, чтобы бороздить цифровые просторы Сети или валятся возле телевизора с бутылкой пива, вынужден лезть на Вершину. Я взбираюсь на Вершину, время от времени бросая взгляды на точку, и чем ближе к Небу я подбираюсь, тем чётче осознаю — она не соринка в глазу, она сама глаз и мне уже видно как подрагивает веко и вращается чуть косящий диск зрачка, поблёскивая острыми краями.

Склон становится всё более отвесным, я цепляюсь за каменную шкуру руками и ногами, ощущая, как истончаются мои силы. В нескольких метрах над моей головой разлилась плоскость террасы, совсем немного — и меня ждёт отдых.

Я напрягаю мускулы, выжимая из них, как из губок, последние силы, и вползаю на террасу. Под толщей грудины сходят с ума лёгкие, истекая склизкими хрипами. Бросаю под голову рюкзак и растягиваюсь на террасе. Надо мною влажным овалом расползается глаз Неба, глаз время от времени смаргивает перистыми веками, гуляющий влево зрачок перекатывается с боку набок. На поверхности глаза выпячивается тонкая линия блестящей влаги. Это была слеза. Она подрагивала на глазу и не спеша пузатилась, наполняясь особенным ядрёным соком, из которого состоят слезы, пролитые не по существу. Косой зрачок затрепетал, силясь сбросить мешающую слезу, но та въедается основанием в плоть глаза, словно боится высоты и ни за что не хочет падать. Проходит совсем немного времени, сок начинает густеть, делая слезу грузной и неповоротливой. Под её тяжестью уже прогибается глаз. Зрачок гнётся ужом и с силой толкает слезу. Капля отрывается от глаза и, пробивая на вылет воздух, рвётся вниз. А внизу лежу я и с безысходностью наблюдаю за тем, как слеза, приближаясь, стремительно вырастает в размерах. Вот-вот она закроет собой весь горизонт. Шипящая капля врезается мне в лоб…