Эндрю Уилсон - Любовь в отсутствие любви

Молния вырвала Бартла из глубокого сна. На мгновение комнату залило резким электрическим светом, и снова стало темно. Он продолжал лежать в полудреме, когда кровать вздрогнула от раската грома. Люди всегда думали о Боге, когда слышали гром, и Бартл не был исключением. Может, впервые в жизни он ощутил сокрушительную мощь длани Господней. Он встал на колени, опираясь локтями на край окна, и уставился на пустую, промозглую улицу, на потрепанные дома, тусклые машины в свете фонарей, маленькие деревья и садики. Южный Лондон представлял собой самую тоскливую, самую безысходную из возможных картин. На мгновение Бартлу показалось, что сейчас произойдет нечто ужасное, в сто крат страшнее, чем самый жестокий воздушный налет. Самое мироздание находилось под угрозой исчезновения. Гроза вдруг зазвучала с такой силой, что Бартл задумался, не дожил ли он до Армагеддона. Большую часть жизни он, как и все члены «Общества за ядерное разоружение», носил «пацифик», [57] Графический символ, выражающий идею пацифизма; напоминает след голубиной лапки, помещенный в круг. якобы призванный предотвратить нависшую над человечеством угрозу, и вот… Но нет, похоже, ядерная война пока откладывалась. Она пугала не болью, не страданиями, не кровью, она пугала неизвестностью. Упрятанная в смертоносных бомбах сила была сродни природным стихиям, несущим земле необратимые разрушения. Бартл не предполагал, что Бог воплощен в громе. Он сотни раз читал проповедь о том, как Илия остановился на горе Кармель и понял, что Бог — это не гром, не пламя и не буря, а «спокойный тихий глас», следовавший за ними. Но вслух противопоставляя этот глас грохоту бури, Бартл на самом деле ставил хаос выше ясности, сомнение выше веры. Неудивительно, что иногда он спрашивал сам себя, верит ли он в Бога. Ведь слово Божие у него в голове давно превратилось в «спокойный тихий глас», и уже неважно было, слышен ли этот голос. Этот голос в голове Бартла не имел ничего общего с Богом Авраама, Исаака и Иакова; с Богом, указавшим путь через пустыню Моисею, Аарону и детям Израилевым столпом, с Богом, дающим милость одним и гибель другим, с Богом, утопившим египетских всадников в Красном море и покаравшим великих царей ханаанских.

Ба-бах! Тарарам!

— Кто же это, — сказал Бартл вслух, — что и ветрам повелевает, и воде, и повинуются ему?

Проповедуя свой «спокойный тихий глас», он упустил из виду, что сила Господня больше, чем все стихии, Им созданные. Спокойный тихий глас не давал права быть слабым. Теперь Бартл понимал: голос этот лишь утверждал, что люди могут слышать — и говорить — с Владыкой, неизмеримо более великим, нежели они сами, Владыкой превыше бури и грома. В первый раз в жизни он на самом деле слышал этот тихий спокойный голос. Благоговея, он обретал уверенность, что кажущаяся человеку неукротимой сила природы — это творение Личности. Любящее начало призвало мир из пустоты — эти вспышки огней, этот грохочущий гром. Это начало не могло быть ничем, кроме Любви, ибо ничто, кроме Любви, не обладает властью над солнцем и звездами. Купаясь в восхитительном ощущении присутствия Бога во всей Его неизмеримой мощи и восхитительной силе, Бартл улыбнулся. Как будто выйдя за границы собственного тела, он видел себя таким, каким был прежде. Прежний Бартл читал проповедь об усмирении ветров: «Наши предки искали сверхъестественных объяснений для природных явлений. Кто бывал на Ближнем Востоке, знает, что грозы там внезапно налетают и так же внезапно исчезают в никуда. Возможно, Христос с единомышленниками был застигнут именно такой бурей. А вернувшись на берег, один из них мог сказать: „Рядом с тобой, Господи, я всегда чувствую себя в безопасности“. Итак, когда на заре христианства создавалось учение Керигма, [58] Совокупность религиозных представлений раннехристианской церкви. сама история предстала как прототип, образец истинной заботы Бога о людях, застигнутых природным бедствием. Существуют грозы и пострашнее природных, не правда ли? Политические беспорядки, расовая напряженность…»

Неужели он и в самом деле проповедовал нечто подобное? Да-да, это правда. Бартл содрогался всем своим худым, костлявым телом каждый раз, когда раздавался раскат грома. Он закрыл глаза, чтобы не видеть молний, но его все еще трясло от хохота над собственным толкованием библейской притчи. Бартлу открылось ужасающее величие бури, ее абсолютная отстраненность от земного мира. И в разгар такой же грозы кто-то спросил: «Кто же это, что и ветрам повелевает, и воде, и повинуются ему?» В те времена люди не пытались объяснить природные явления. Окружающая их тайна бытия была огромна и лишь увеличивалась. И сам вопрос был задан лишь потому, что они считали Иисуса сильнее и ужаснее бури. В конце бессонной, радостной ночи Бартл понял, что раньше не понимал ничего. Бесполезно пытаться понять то, что непостижимо в принципе.