Томас Хюрлиман - Сорок роз

Один из гимназических преподавателей зааплодировал.

— Да, дорогой господин председатель, это искусство. Кстати, искусство вчерашнего дня, и, думаю, вы можете гордиться, что ваша сильная рука сжимает топор, ведущий в завтра, в модерн. У нашего друга есть дар. Как художник-абстракционист он произведет фурор, и все мы, дорогие друзья, сможем когда-нибудь сказать своим внукам: он начинал у нас на глазах. Вот так! — Майер широко улыбнулся. — А теперь распахните двери! Немного свежего воздуха пойдет нам на пользу!

Городской священник поздравил первым:

— …совершит прорыв к абсолютной истине! Господин обер-лейтенант, это было великолепно!

Галеристка, только что кричавшая «браво», отсела от Перси и твердила всем и каждому, что Майер прочитал ее мысли: только бескомпромиссный модернизм отвечает духу эпохи. Члены партийного правления единодушно считали, что абстрактная мазня, конечно, сущий кошмар, но хотя бы не сулит неприятностей, а местное crème de la crème [53] Высшее общество (фр.). злорадно отметило, что бойкий обер-лейтенант раскритиковал не только мясника, но и художника. Для Перси это была катастрофа, и, как ни прискорбно, Марии тоже пришлось сделать выводы и по всей форме взять назад обещание упросить папá приобрести «Девушку у озера». Перси проявил редкостную чуткость.

— Кто станет покупать искусство вчерашнего дня? — устало обронил он, надел вагнеровский берет и в развевающемся шелковом плаще выбежал наружу.

— Надеюсь, топиться он не станет, — сказала Мария галеристке.

— Перси? Ну что вы! — вмешалась в разговор некая Мюллер, супруга директора банка. — У Перси есть приличная профессия, к которой он всегда может вернуться.

Затем все общество еще долго шаталось по городку, из одного ресторанчика в другой. В лучах фонарей порхали снежинки, улочки словно выбелило мелом. Первый снег навел чистоту, и, как в предрождественском календаре, тут и там светились окошки. Хозяева, в этот час уже не вполне трезвые, громогласно приветствовали Марию Майер, будто она об руку с обер-лейтенантом явилась из чужих краев:

— Ай, до чего элегантная шляпка! Ну прямо киноактриса. Садитесь, прошу вас. Может, стаканчик пунша? За счет заведения, конечно!

В консерватории дела тоже шли превосходно; на публичном рождественском концерте она блистательно исполнила «Лунную сонату» Бетховена, и, несмотря на несколько небрежностей, директор Фадеев, доцент Айслер и приехавший папá были в восторге от ее выступления.

Замужество не мешало учебе, скорее окрыляло. Она вполне может добиться успеха, как намекнули преподаватели в конце третьего семестра. Но не в пример Максу, который игнорировал дурные знаки (мясник в отставку так и не ушел!), Мария опасалась, что в ее удаче есть загвоздка. И действительно, в конце января секретарша сообщила ей, что директор желает срочно с нею поговорить. Срочно… почему срочно?

— Не иначе как неприятности, — озабоченно заметил Айслер.

Она даже постучать не успела, а из кабинета уже зарокотал русский бас (слух у Фадеева был до такой степени абсолютный, что он сквозь дверь слышал сердцебиение вызванной на ковер студентки):

— Entrez, Mademoiselle! [54] Входите, мадемуазель! (фр.)

В хаосе этого кабинета, как считали все, в том числе и авангардисты, обитал один из великих, историческая личность, живой памятник. Но — памятник чавкал. Чавкал, хлюпал, жевал, пятнал одежду, и кажется, не было для него ничего важнее толстенного бутерброда с колбасой, яйцом и огурцами, который он обеими руками запихивал в рот. Потом он вытер прославленные пальцы о жилетку, ощупью поискал сигарету, извлек из-под горы нот надкушенную луковицу, и, меж тем как Мария все еще ожидала, что ее выгонят из консерватории за бездарность или за неумеренное посещение погребков, у них завязалась вполне уютная беседа. Фадеев спросил ее, как поживает папá, поинтересовался ее успехами и не устает ли она от поездок туда-сюда, а попутно оба согласились, что Тургенев — замечательный писатель. Ей было хорошо и покойно, рояль пах ореховым деревом и корицей, и недавний страх обернулся восхищением. Что за мужчина, что за человек!

— О чем вы думаете, дорогая моя?

— О вас, Федор Данилович…

— Я спросил, как вы ладите с вашим педагогом по специальности. Как вы к нему относитесь?

— Неплохо, Федор Данилович, неплохо!

— Он рассказывал вам о мировом духе?

— Да, — ответила она, — дух ведет себя диалектически.