Томас Хюрлиман - Сорок роз

Разумеется, она заметила, что на сей раз приезд брата не совпал с церковным праздником, он приехал в будний октябрьский день. Вероятно, хотел сообщить что-то важное, но в таком случае ему надо быть крайне осторожным. За заслонкой сидела сестра-привратница и стенографировала все, что говорилось в гостевой комнате. Примерно за четверть часа до конца свидания брат взял инициативу в свои руки, и они быстро пробежались по темам, каковыми следовало удовлетворить протоколистку: Папá Пачелли, [36] Имеется в виду Эудженио Пачелли (1876–1958), Римский Папа (Пий XII) в 1939–1958 гг. нибелунги, погода, школьные успехи, продвижение в набожности и прочая; они улыбались друг другу или наблюдали за мухой, которая ковыляла мимо Спасителя. Раз в неделю Его полировали, и пах Он наподобие легочной больной, которой облегчали дыхание крепкими отварами.

— А еще что нового?

— Все в порядке, — ответил брат. — Я рад, что преподобная довольна твоими успехами. По ее словам, некая Губендорф оказывает на тебя положительное влияние.

— Губендорф выйдет замуж прежде нас всех, тут ни у кого нет сомнений. Если нибелунги «вернут» нас в рейх, она видит себя супругой молодого многообещающего гаулейтера.

Брат хмыкнул.

— Ах вот как.

— Или героя-летчика, но непременно такого, который сбил несколько самолетов противника.

Снова молчание, жалобы органа, жужжание мухи.

— У нас теперь карточная экономика, — в конце концов сказал брат. — Мясо и масло достать все труднее. Но ты обо мне не беспокойся.

— И ты тоже не беспокойся, братишка. К племени гереро я касательства не имею.

— К чему ты клонишь?

— За каждым столом есть свой гереро. Это народ в Юго-Западной Африке, который нибелунги уморили голодом. Ты забыл, братишка?

— Понял, — смущенно улыбнулся он, — ты прочитала мои письма к маман.

— Случайно на них наткнулась.

— Мне в голову не приходило, что она их берегла.

— Пачка была перевязана шелковой ленточкой.

Брат просто поверить не мог. Маман, по его словам, была с ним очень строга.

— А в альпийских лугах, на прогулках…

— Когда маман лечилась в санатории? — Он печально покачал головой. — Она часами причесывалась, и в конце концов гулять было уже слишком поздно.

— Туберкулезные больные считали вас парочкой.

— Откуда ты знаешь?

— От нее самой.

— Если так, то она несколько сгустила краски.

Муха с налету врезалась в стекло зарешеченного окна, а потом настала такая тишина, что, казалось, заслонка дышит, будто рот.

— А ведь верно! — неожиданно воскликнул брат. — Один раз она вовремя управилась с макияжем и прической, и мы гуляли по лугам.

— К церквушке ходили?

— Да, Мария.

— Потом у тебя начался новый триместр, а вскоре маман тоже уехала.

— Ты хотела сказать, вернулась домой.

— Да, домой. К папá.

И тут брат беззвучно, одними губами, прошептал:

— Он… снова… здесь.

Кац мгновенно смекнула, что ей делать.

Церковные двери с грохотом захлопнулись, гулкий отзвук утих, а когда она окунула пальцы в латунную чашу, тончайшая корочка льда, затянувшая святую воду, разбилась с тихим, нежным звоном. Холоднющие кончики пальцев коснулись лба и губ, затем она скользнула к скамьям, преклонила колени, молитвенно сложила ладони.

Она дерзнула совершить нечто немыслимое. Не так давно в журнале, выложенном для просмотра в учебном зале, ей попалась на глаза статья, автор которой, студент, пылко и страстно писал о будущем. Слово в защиту будущего — она восприняла его как самый настоящий призыв изменить собственное положение. Ей хотелось домой. К папá. Но для этого нужно, чтобы ее вышибли из строгого учебного заведения, хотя бы и с позором. И она написала студенту billet, [37] Письмецо (фр.). горячую благодарность за его слово, а одна из работавших на кухне монахинь, примерно ее ровесница, тайком, вместе с кормом для свиней, передала конверт, где была еще и фотография, некоему крестьянину, который отнесет его на почту.

Из мрака проступили стрельчатые окна, по стеклам скребли птичьи лапки дождя, капли, тускло поблескивая, сбегали вниз. По боковым стенам лепились мрачные клетушки — исповедальни. В головокружительной вышине висели летучие мыши, замершие на лету, — ангелы. Центральный проход — как блеклая пыльная дорога, повсюду тени, крылья, мраморные ноги, и, несмотря на промерзший воздух, пахло здесь увядшими цветами, влажной известкой, растаявшим воском.

В какой-то миг перезвон, высоко на башне.