Томас Хюрлиман - Сорок роз

— Брат опять звонил?

— Да, — признался папá. — Из достоверных источников секретной службе Ватикана якобы стало известно, что уже нынешним летом начнется война. Войны всегда начинаются летом, — озабоченно добавил он.

— Осы уже роятся, — заметила она, — лето кончается.

— Ты помнишь, что Лаванда рассказывал о шизофрении? Сперва она одолевает одиночек, например мясника или твоего учителя физкультуры. Я тут встретил Арбенца. И он рассказал мне, что себе позволял этот мерзавец по отношению к тебе.

— Ерунда! Подумаешь, плевал!

— Ладно, согласен, возможно, это типы ограниченные, но, судя по всему, народ отнюдь не против, чтобы они им управляли. Да, дочка, временами безумие охватывает целые страны, и в одном твой брат, увы, прав: из-за меня ты в опасности.

— Мой брат — трус!

— Нет, милая. В последней поездке я видел страшные вещи.

— Ты что же, боишься мясника? А жена наставила ему рога, — засмеялась Мария.

— Стало быть, ты все-таки его знаешь.

— Раньше я сидела за одной партой с его дочерью.

— Понятно, — сказал папá. — Раньше…

Она пересекла пустой зал, подошла ближе, прислонилась к стене между окнами, скрестила руки на груди.

— Выкладывай! О чем вы говорили по телефону?

— Как только начнется, твой брат почтет своим долгом позаботиться о твоей безопасности.

— Знаю. Он грозился отправить меня в католический пансион.

— Неплохая мысль.

— Что? Ты серьезно? Папá, в пансионе я задохнусь. Вы меня туда не затащите, даже десятью слонами!

— Твой брат тоже так считает.

— Тем лучше. В таком случае вопрос исчерпан.

— Не совсем. Твой брат упрямством не обижен, как и ты. Это у вас от маман. Оба вы чертовски твердолобые. Он прямо-таки поставил нам ультиматум. Либо ты отправишься в пансион…

— Либо что?

— Либо мы уедем отсюда.

— Tertium non datur, не так ли?

— Снимаю шляпу! С каких пор ты знаешь латынь?

— Мой брат — отчаянный шантажист! Он вообще не имеет права нами командовать.

— Пожалуй, все-таки имеет. Он любит тебя. И знает, ты девочка одаренная.

Она залилась краской. Как земляничка. Папá это заметил и обронил:

— Когда-нибудь ты могла бы стать пианисткой. Правда, при условии, что и впредь будешь упражняться.

— Я хочу остаться с тобой, — сказала она. — Все остальное мне безразлично.

Наутро из подвала, куда снесли швейные машинки, донесся стрекот, поскольку же шел он из глубины, а не из ателье, то казался сразу и чуждым, и знакомым. Луиза, которая в незапамятные времена начинала у Шелкового Каца швеей, сидела в холодном подвале и на свежесмазанном «зингере» переделывала платья маман. Потом она заштопала все дыры, залатала сорочки папá и пришила подмышники ко всем его пиджакам и жилетам. Под конец все было выстирано и слой за слоем уложено в старый чемодан, поставленный на портновский стол. Тогда-то Мария поняла: детство кончилось. Папá решил уехать, вместе с нею. Однако об этом не говорили. Ни единым словом не обмолвились. Папá целыми днями пропадал в парке, даже обедать не приходил, ссылаясь, по словам Луизы, на отсутствие аппетита. Одно только не менялось: ежедневные уроки музыки, сумерничанье вдвоем в ателье. Играла Мария, как никогда, хорошо и, чтобы услышать свист, ошибалась нарочно.

Вечер на исходе августа. Папá и Мария пригласили Луизу в ателье на роль публики, чтобы дать перед нею, как перед доктором, прощальный концерт. Только для Луизы концерт будет непростой, драматическая декламация с музыкой; папá — рассказчик, Мария — за роялем. Луиза сидела на краешке мягкого кресла и нет-нет поглядывала на его спинку, где умирающая маман оставила белесый потный отпечаток. Папá настоятельно призвал Луизу ни в коем случае не вскакивать, если у двери вдруг позвонят, и не бежать открывать. Коль скоро оный звонок прозвучит, он вплетет его в свой рассказ, иначе говоря, если звонок и послышится, то не здесь, а в России, ясно?

— Нет, — отвечала публика.

— Начинай, — шепнула Мария, положила руки на клавиши, и в тихих триолях верхнего регистра возник вековечный шум ветра, запели-загудели телеграфные провода над безбрежными просторами русской равнины.

— Как всегда, поезд опаздывал, — начал папá свой рассказ, — и один из проезжающих, богатый коммерсант с Золотого Запада, устроился в вокзальном буфете первого класса за уставленным снедью столом.

Сильный всплеск звуков. И тишина.

— Этот господин, — продолжал рассказчик, потягивая виргинскую сигару и выпуская дым, — не кто иной, как Шелковый Кац, знаменитый créateur. [15] Здесь: кутюрье, модельер (фр.). Из ничтожности он воспарил до орлиных высот и полагает искрящиеся хрустальные графины и серебряные блюда вполне подходящим для него антуражем. Поскольку он лишь расстегнул, но не снял шубу, надетую поверх лилового фрака, выглядит Шелковый Кац точь-в-точь как русский князь, и официанты именно так его и воспринимают. Один наливает шампанское, другой — водку, третий держит наготове поднос с соусниками, четвертый драит под столом сапоги, a chef de service, [16] Управляющий (фр.). долговязый, спесивый, причесанный на прямой пробор, стоит за плюшевым креслом, дабы дамастовой салфеткой утирать почтенному гостю капельки пота, выступающие на висках: «Простите великодушно, ваше высокоблагородие!»