Томас Хюрлиман - Сорок роз

— Добрый вечер, мадемуазель Мари.

— Добрый вечер, Жак. Хорошо ли провели день?

— Вполне, — отвечал Жак. — Ваш папенька ждет вас.

Арап открывал дверь, и пианистка шла к роялю.

Она уже могла брать довольно большие интервалы, доставала мысками туфелек до педалей, освоила «Микрокосм» Бартока, с увлечением играла «Элизе» Бетховена. Папá был строгим учителем и, даже работая за чертежной доской над новым фасоном, без промедления указывал на каждую ошибку. Нередко аппликатура пассажей отличалась изрядной сложностью, и случалось, она и с пятой попытки пропускала нужный до-диез или фа-диез. Тогда папá приходилось тянуть ноту долго-долго, пока хватало дыхания, после чего он, обмякнув в кресле, натужно пыхтел: кх-х! кх-х! Опять это кх-х! только на сей раз задыхался папá, во имя музыки.

Любимое словцо маман набирало таинственности, однако Мария догадывалась, что du style означает что-то красивое, благородное, и потому решила отныне быть взрослой барышней, уже немного знакомой с французским. Никогда больше она не сидела на своем камне у пруда — on a du style, верно? Как только вдова Кюрштайнер уходила из ателье, Мария усаживалась на круглый табурет, и можно было начать урок.

Ноябрьский вечер. В передней звонит телефон. Луиза снимает трубку и весьма резко заявляет:

— Сожалею, но он подойти не может. У него чрезвычайно важное заседание! Простите? Нет, не с Арбенцем. Кац учит-дочку играть на рояле. До свидания!

В темноте свет зеленого бра окутывал Марию уютным плащом, и, когда она ненароком принимала позу маман, папá обыкновенно воздерживался от поправок. Комната наполнялась дымом сигары, он молчал, попыхивая своей гаваной, слушал, и Марии вдруг почудилось, будто клавиши — черно-белая дорога, по которой двигаются разные фигуры. Вот прадедушка с большущим своим чемоданом идет на запад, все время на запад, а вот маман, молодая, здоровая, вскоре после свадьбы, мчится на белом коне по осеннему жнивью, исчезая в тумане, — гоп-ля-гоп-гоп, гоп-ля-гоп-гоп, словно сами собой запели клавиши, рояль заиграл вместе с Марией.

— Детка, — неожиданно воскликнул папá, — именно так, в самую точку! Только перед паузой, ну ты знаешь где, надо сократить четверть тона. — Он насвистел. — Вот так, ясно? Тогда восьмушки в затакте позволят музыке вздохнуть свободно. Ну-ка, попробуй!

Она попробовала.

— Теперь позволь ей вздохнуть.

Мария позволила.

— И пусть струится!

Конечно, пусть.

— Покорись ей…

…и она покорилась, позволила музыке увлечь ее далеко-далеко, и отец в кресле у озерного окна, озаренного последним вечерним светом, виделся тенью, только кончик сигары рдел в темноте.

— Ты можешь, красоточка моя, ты можешь! — воскликнул он.

— В самом деле?

— Иди к своей звезде, вот и все!

В августе 1937 года Марии исполнилось одиннадцать, и теперь она прекрасно понимала, что означает on a du style. Было 21 декабря, холодный зимний день. Она долго щеткой расчесывала волосы, около одиннадцати слегка мазнула по щекам одеколоном, а когда колокола зазвонили ангельский привет, Луиза возбужденно сообщила, что заметила гостя — он идет к дому по вязовой аллее.

Мария метнулась в ателье и ударила по клавишам. Заиграла Скерцо Гайдна, а поскольку гость явно медлил войти в ателье, вконец разнервничалась и то и дело ужасно фальшивила. Ну и ладно. Она крутанулась на табурете, и улыбка застыла на губах. Вот он, гость, который еще несколько недель назад известил о своем приезде и которого с нетерпением ожидали, — черная фигура в круглой шляпе. Сутана на шелковой подкладке, пальто с меховым воротничком, а на башмаках, с которых каплями стекала вода, блестят четырехугольные серебряные пряжки. Брат откашлялся, снял широкополую шляпу, не глядя протянул ее Луизе.

— Прошу вас, господин доктор Кац, — почтительно произнесла Луиза.

Он аккуратно стянул перчатки, бросил их в шляпу.

— Меня должно называть монсиньором, Луиза. Это относится и к вам.

— Как прикажете, господин доктор… монсиньор.

Вялым жестом он отпустил экономку, и Луиза, обычно весьма самоуверенная, на цыпочках удалилась, точно чашу неся перед собой драгоценную шляпу с кожаными перчатками. Брат подождал, когда ее шаги утихнут, потом направил линзы очков на рояль и спросил:

— Где папá?

— В отъезде.

— Так-так, в отъезде.

Это была правда. Последнее время папá постоянно разъезжал. В минувшем июне, в начале купального сезона, он побывал на всех светских курортах, от Куршской косы и Остенде до Биаррица, где, как он впоследствии рассказывал, еще фланировали по бульварам немногие уцелевшие майорские вдовы. Если какая-нибудь из них покуда была мало-мальски в форме, он открывал чемодан с образцами, демонстрируя на выбор купальные костюмы, полосатые трико смелых расцветок, однако его надежда вновь стать на ноги, поправить дела так и не сбылась. Под конец, уже осенью, папá стоял со своим чемоданом у серого моря, как и вдовы, слушал рокот прибоя и с грустью вспоминал эпоху, исчезнувшую в военных и революционных невзгодах.