Аннелиз Вербеке - Неспящие

— Фредерик?

Из отверстия в его спине вырвался еще один фонтанчик грязи, затем оно раскрылось еще шире, и раздался звук настолько резкий, что от него могли бы полопаться стекла. Острая боль впилась мне в мозг, прорезав барабанные перепонки. Я прижал ладони к ушам и насколько мог широко вытаращил глаза.

Я видел пучки солнечного света, проникающие через окно в комнату. Леденящий душу крик кашалота все еще чертил пылающую звуковую дорожку в моем мозгу.

Я встал. Звук свистка на чайнике, который произвел Фредерик, все нарастал и нарастал, превращаясь в нечто невыразимое, разрывающее изнутри мою грудную клетку. Я обхватил руками голову, но не смог унять резкой боли. Дальнейшее, казалось, не имело ко мне отношения.

Вместо того чтобы сесть на стул, я поднялся на стол.

Вместо того чтобы зажечь сигарету, я поджег скатерть.

Еще совсем недавно я стоял на горящем столе, а через несколько минут оказался на тротуаре. Одна из соседок вылила мне на брюки ведро воды. На улице на меня глазели прохожие. Я мчался прочь, подальше от их взглядов.

Потом я сидел один, дрожа, в купе на нижней полке. Я понял, что озноб у меня из-за ожогов. Перед самым отправлением поезда в купе вошли одинокая женщина с бледным мальчиком — на ней были латексные сапоги. Они сели напротив и принялись молча меня разглядывать.

Примерно через четверть часа женщина хриплым голосом сказала:

— Жизнь — это буря в стакане воды, менейр.

— Буря в стакане! — повторил мальчик и засмеялся.

Прямо с платформы я бросился в сторону дамбы. Ноздри мне щекотал запах креветок. На землю, чуть ли не мне под ноги, плюхнулся целый ворох крабов. Прибывающие толпы загораживали обзор, вызывая во мне чувство беспокойства. Я протиснулся через них с большим трудом, краем глаза успев заметить съемочную группу на пляже. Я посмотрел на чаек, что кружили с громкими криками над местом трагедии, и, прибавив ходу, пробился в первые ряды зевак.

Последнее, что мне запомнилось, был огромный хвост, тщетно пытавшийся сбросить с себя канаты. Спасатели, казалось, уже потеряли надежду. С грустным почтением они сделали несколько шагов в сторону моря, которое уносило свои равнодушные волны все дальше от берега.

Я смотрел на вздымавшуюся и опускавшуюся черную массу и увидел на ее фоне большой черный глаз, внимательно следивший за моими движениями. Чернота медленно оплывала, уходя в песок, словно чернила из прохудившегося баллончика, одновременно окрашивая в черный цвет летний воздух. Вскоре уже не было видно ни зги. Ужасный металлический вой в моей голове стих, словно налетевший ветерок, который, угасая, еще доносит слова диктора, читающего сводку новостей: «Он задушит себя собственной массой».

Я открыл глаза и окинул взглядом стену справа. Сильный ветер, врывавшийся в открытое окно, парусом раздувал темно-зеленые шторы. На стене висели большие часы, их стрелки приближались к семи пятнадцати. Невозможно было определить, утро сейчас или вечер.

На мне были широкие белые штаны. Закатав одну штанину повыше колена, я осмотрел свои ожоги — похоже, их кто-то заботливо обработал.

Лишь в эту минуту я заметил маленького толстого человечка, сидевшего на стуле слева от моей кровати. Он пристально на меня смотрел, сложив под подбородком свои пухлые ручки. Казалось, порой он слегка хмурит брови, и от этого я тоже стал едва заметно вскидывать вверх свои.

Наконец он представился:

— Я ваш психиатр. Меня зовут доктор Мюллер.

Мы пожали друг другу руки. Это было крепкое мужское рукопожатие, все как полагается.

— Ну-с, поехали! — сказал он, доставая из нагрудного кармана своего сшитого на заказ бархатного костюма маленькую записную книжку и ручку «Паркер».

Я начал свой рассказ. В первый раз в жизни выложил о себе всю подноготную. Всю трагикомедию, которая началась солнечным днем на берегу нашего морюшка в облаке почти невыносимого блаженства. Моя голова покоилась на коленях у мамы. Итак, моя голова на ее коленях, она вытирает мне ноги голубым полотенцем. Прежде чем передать мне ботинки, она целует каждый палец у меня на ноге. И каждый раз объявляет, кому предназначается этот поцелуй. Когда доходит очередь до мизинца, она говорит: «А этот — для вечности».

Историю, рассказанную мной доктору Мюллеру, я уже тысячу раз читал в книгах и смотрел в кино. Крупным планом — танцующие на песке ноги моей матери, которые плавно перерастают в Майечкины ноги — теперь им заказан путь в «Спорт-кафе». Кадры с плывущим по морю кашалотом Фредериком внезапно сменяются мрачным стоп-кадром: в лучах неоновых ламп сидит с книжкой обтрепанный спасатель. В руках у него «Путешествие на край ночи» [29] «Путешествие на край ночи» — наиболее известный роман французского писателя Луи-Фердинанда Селина (1894–1961). . Этот последний кадр переходит в люстру в стиле рококо, на которой качается Клаартье, готовая, словно мартышка, перепрыгнуть на кровать. Лента моей жизни прокручивается дальше, и мы видим, как одна из монахинь вытаскивает из-под одеяла мои руки, а низкий хриплый закадровый голос повествует о часах бессонницы, когда над моими воображаемыми объятиями глумились черти.