Олег Зайончковский - Сергеев и городок

Так они жили до того дня, когда к ним подселили Сучкова. Новенького привели перед самым обходом, и Эйбель осматривал его прямо в палате. Тощий полуголый субъект стоял, задрав негустую, но длинную бороду, и косил на Александра Иваныча мутноватым глазом. На груди его выделялся «киль», как у курицы, а в сочельнике видно было, как бьется сердце.

— Тэк-с… Угу… Как вас зовут, уважаемый?

«Уважаемый» пошатывался от докторских прикосновений. Круги от стетоскопа долго не проходили на его желтом теле.

— Яков Денисыч, — не сразу сообщил бородатый каким-то сдавленным голосом. — Су… Сучков.

— Вот и славно.

Доктор сложил стетоскоп, велел Якову Денисычу одеваться и вышел из палаты. Но уже развеялся в воздухе аромат Эйбелева лосьона, а Сучков все стоял, желтея убогой наготой и глядя отрешенно перед собой.

— Проснись, борода! — засмеялся Михалыч. — Сеанс окончен.

Но «сеанс» только начинался. Неожиданно Яков Денисыч бурно задышал и забормотал что-то неразборчивое; руки его беспокойно задергались. Затем бессвязная речь его перешла в завывания, глаза закатились; Сучков повалился на пол и заскреб ногтями линолеум, искривляясь и корчась всем телом. Из всех оторопевших сопалатников первым нашелся Сергеев. Он схватил с тумбочки обеденную ложку и, придавив Сучкова коленом, сунул ее в мычащий рот. Минуты три Яков Денисыч грыз эту ложку, пуская в бороду кровянистую пену, но постепенно конвульсии его стихли и он обмяк Его перетащили в койку. Припадок закончился, но страдалец еще долго не мог прийти в себя: то и дело он вскидывался, таращил глаза и вскрикивал: «Что?! Что?!»

Припадок Якова Денисыча сделался, конечно, предметом обсуждения и даже послужил поводом для заглазных шуток, но вскоре он был заслонен другим, более значительным событием. На следующий день в палату к ним пришла Надежда — так звали третью, некурящую, медсестру отделения. Вид у нее был расстроенный.

— Что я вам скажу, ребята… — сообщила сестра. — В четвертой палате бабушка отходит. — И сокрушенно добавила: — Как раз в мое дежурство подгадала…

Мужчины выразили Надежде сочувствие и посоветовали вызвать для бабушки попа.

— Попа-то попа, — грустно возразила она, — а если ночью помрет — кто выносить будет?

— Ну, пусть до утра останется — чай, не убежит.

Она покачала головой:

— Не положено их с живыми держать: больные от этого расстраиваются. — Надежда вздохнула. — Притом женщины…

Вот, стало быть, зачем она пришла… Приятели чесали затылки: никому из них не улыбалось возиться ночью с покойницей. Надежда искательно засматривала им в лица. Наконец, после паузы, голос подал Михалыч.

— Что же, — произнес он задумчиво, — помочь-то можно… Только нам опосля надо будет руки помыть…

Сестра, просветлев, пообещала поговорить с Эйбелем насчет «помыть руки», и на том порешили.

Тем временем печальное известие быстро распространилось по всем палатам. Из уважения к бабушке, еще, впрочем, не покойнице, второе отделение приспустило флаги. Больные в коридорах разговаривали вполголоса, и даже телевизор вечером работал тише обычного. О виновнице событий Сергеев узнал, что звали ее Нефедова Варвара, но что на имя свое она давно уже не откликалась, а издавала по любому поводу один только звук «о».

— «О» да «о»… А ить раньше какая говорунья была!

Одна из больничных старушек знала Нефедову с юности:

— Кансамолка была… стриженая… ох и речиста!

Сидя в «холле» на кушетке, бабульки спорили — годится ли, чтобы батюшка причащал бывшую комсомолку: «Оне ведь в церкву с гармошкой ходили». Но покуда старушки решали, он и явился — священник; прошелестев мимо них черным ветром, отец Михаил скрылся в четвертой палате. Пробыл он у Нефедовой минут пятнадцать, потом вышел и обратным путем, благословляя недужных, случившихся в коридоре, покинул отделение.

По уходе отца Михаила все, даже бабушки, примолкли и разбрелись по койкам. Отделение затихло в ожидании. Однако вестей из четвертой палаты все не поступало, и ожидание мало-помалу перешло в сон. Только Сергеев с приятелями не гасили света, сидели у себя, вяло шлепая картами, и прислушивались к шагам, доносившимся из коридора.

— Скорей бы уж…

Наконец дверь в палату приоткрылась, и в проеме показалась голова Надежды.

— Все! — сказала сестра, сдерживая волнение. — Пошли, ребята.

В дверях четвертой палаты они столкнулись с дежурным врачом, единственным ночью на всю больницу. Он уже констатировал летальный исход и возвращался назад, досыпать в ординаторскую первого отделения. Мертвая Нефедова лежала совершенно голая; тело ее выглядело на удивление молодым. Несколько женщин сидели в своих койках, оцепенев, словно ночные куры. Надежда принесла и разложила на полу старые брезентовые носилки. По ее команде мужчины за четыре угла взяли простыню, на которой лежала покойница, и подняли тело с кровати. В этот момент мертвая издала стон, похожий на звук «о».