Елена Травкина - Завтра будет среда

Свистели под тяжестью стальные нити в лестницах: первые медведи, прикрывая глаза и нос, уже лезли с факелами вверх. Новые крюки, один за другим, с лязгом бились о палубу, с омерзительным скрежетом ползли, поднимаясь, к краю борта – и на лестницы, как на конвейер, забирались следующие пираты.

От медвежьего рева закладывало уши. И совсем не было слышно, как рвут воздух резиновые пули.

Василиса прижалась затылком к холодильнику и потерла глаза, чтобы отступила зелень.

- И даже если на борт заберутся… Все равно у наших преимущество. Медведям не до них будет. Им главное надстройку поджечь. А наши….

Голос Василисы задрожал: что будут делать безоружные сибиряки с медведями весом в полтонны каждый, она не знала.

- Придумают что-нибудь. Андрейка придумает. У него голова варит. Вон на Новый год…

На трапе что-то мелькнуло, и повариха снова очутилась у иллюминатора. Криков и рева слышно не было - лишь проклятый спасательный круг насмешливо кривился в улыбке. Василиса прикусила костяшку. Зачем обещала? Зачем? Никогда в жизни больше ничего обещать не будет…

Нарисованный медведь уже давно расплылся кляксой. Да и Микулишна перекосилась и странно потемнела. Какое-то время Василиса вглядывалась в нее, не понимая, почему уже вечер, и вдруг резко втянула носом воздух. Над палубой, словно трубу свалили, потянулся черный дым. И в нем, как в страшном кино, закружились тени, представляя последние новости.

… Мефодий Никитич лежал с развороченным животом в луже крови, а осатаневшие медведи маршировали ку-клукс-кланом, переступали через него, бряцая о палубу когтями-стилетами. Иногда не переступали - и тело вздрагивало. Как от удара током. Видно было, что капитан еще силится встать, тянет пальцы, будто снова ищет потерянный платок. Но видно было и то, что силы его на исходе…

Василиса бросилась к двери. Дернула на себя. Еще, еще. Потом ухватилась двумя руками и затрясла. Дверь ходила ходуном, Василиса кричала, снова дергала, ударяла всем телом. Наконец, сообразив, бросилась искать, куда положила ключ. И когда нашарила его на холодильнике – раз-два-три, раз-два-три - иллюминатор разлетелся стеклянными брызгами, а туда, где светлым морозным утром сидел, кривя носочки, радист Андрейка, влезла белая ухмыляющаяся башка. Рявкнула что-то нечленораздельное, скосила глаза в сторону – и Василиса увидела кровь.

Она и сама не поняла, как оказалась возле. Только запомнила, что больно было кулаку: то ли от зажатого в руке ключа, то ли оттого, что, пытаясь попасть по носу, почему-то все время била в жесткое. Медведь ревел, стараясь выбраться из стеклянного ошейника. Но осколки, так легко выгнувшиеся поначалу, не пускали обратно, глубоко впиваясь в богатую шкуру. Капля за каплей - кровь рисовала на полу затейливый узор, а Василиса все била и била по ненавистной морде. И кричала: «За Мефодия! За Андрейку!» Пока сибиряки не вышибли дверь и не оттащили ее в сторону.

Снеговенок был страшно недоволен. Спать не хотелось. Хотелось есть. Но мама запретила об этом думать, и он старался думать о другом. Куда, например, деваются льдинки, если сбросить их с края полюса? И почему снежинки не похожи друг на друга? И кто живет на маяке и зажигает по ночам вторую луну?

Снеговенок вздохнул и стал рисовать себя: раз - кружок и два – бочонок, получился Снеговенок. Потом маму: бочонок побольше и два кружка. Потом подумал и нарисовал коробочку, которая привезет им морковку. А потом стер все одним движением и долго смотрел, как оседают снежные искры.

Василиса сидела, привалившись к борту, и глядела на пожар.

Дым был уже не черным, а белым. Снизу - как кисейная занавесь, и в нем, будто в театре теней, бегали смешные маленькие фигурки. Сверху стоял дым погуще. Словно кто-то очень большой - больше Василисы – старательно дышал на морозе. Но не вдох-выдох, а выдох-выдох-выдох.

Огоньки весело мелькали то там, то здесь - заигрывали. И сибиряки охаживали их из брандспойтов белой водой, будто сражались джедайскими мечами.

Где-то на задворках бродила мысль, что надо бы встать, помочь. Но сил хватило только на то, чтобы, ухватившись, подтянуться и выглянуть за борт. Видно, прав был Мефодий Никитич: лучше сидеть ей среди кастрюль и не воображать себя Микулишной.

Кремовые пятна двигались обратно к горизонту. Последние медведи трусливо бежали за торосы, потрюхивая жирными боками и оглядываясь. Смотреть на это было противно, и Василиса снова опустилась на палубу.