Трейси Шевалье - Дама и единорог

Если Клод проговорится отцу, меня выкинут вон и лишат заказа. И я больше никогда ее не увижу.

Меня потянуло к ней даже еще сильнее, но иначе, чем прежде. Хотелось, чтобы она лежала рядышком, а я бы гладил ей волосы, целовал губы, болтал о чепухе, веселил ее смешными историями. Интересно, в какую часть дома она убежала? Хотя мне туда вход все равно заказан — парижский мазила не ровня дочери дворянина.

Я тихо стоял, погруженный в эти грустные думы, и стоял так довольно долго. Женщина пошевелилась, четки, прикрепленные к поясу, тихо стукнули, зацепившись за пуговицы на рукаве. Она смотрела на меня таким взглядом, словно догадывалась, что творится у меня на душе. Без слов она распахнула дверь и проследовала в комнату, я за ней.

Я бывал во многих дамских покоях, и эти мало чем отличались от других. Кровать из каштана наполовину скрывал шелковый желто-голубой балдахин. Дубовые стулья с вышитыми подушками на сиденьях выстроились в полукруг. На столике стояли флаконы и ларец с драгоценностями, на полу — несколько сундуков с одеждой. В открытом окне, словно в раме, вырисовывались башни Сен-Жермен-де-Пре. В углу примостились несколько девушек с вышиванием. Они заученно улыбнулись, и мне сделалось стыдно, что я принял Клод за одну из них.

Женевьева де Нантерр, жена Жана Ле Виста и хозяйка дома, опустилась на стул под окном. В молодости она явно была красавицей — высокий лоб, изящный подбородок, только лицо не в форме сердечка, как у Клод, а треугольное. Пятнадцать лет супружества наложили на нее отпечаток: нежные округлости исчезли, подбородок отяжелел, лоб прорезали морщины. Если глаза Клод напоминали спелую айву, эти — черную смородину.

Но одним она затмевала дочь — своим нарядом. На ней было кремово-зеленое парчовое платье с причудливым узором из цветов и листьев. На шее сверкали драгоценности, в волосы вплетены жемчужины и шелковые ленты. Уж ее-то — в парадном наряде — не перепутаешь с камеристкой: наряд соответствует положению.

— Вы с моим мужем сейчас в большом зале обсуждали шпалеры.

— Верно, сударыня.

— Насколько я понимаю, он хочет, чтобы на них была битва.

— Да, сударыня. Битва при Нанси.

— Какие именно сцены?

— Точно не скажу, сударыня. Я только что узнал о заказе. Надо еще сделать наброски.

— Но там будут рыцари?

— Непременно.

— Лошади?

— Обязательно.

— Кровь?

— Простите, сударыня?

Женевьева де Нантерр развела руками:

— Это же битва. Будут ли раненые и убитые?

— Вероятно, сударыня. Карл Смелый погибнет.

— Ты хоть раз видел сражение, Никола Невинный?

— Нет, сударыня.

— Вообрази себе на минуту, что ты солдат.

— Я придворный художник.

— Знаю, просто вообрази: ты солдат, участник битвы при Нанси, потерял в ней руку. Ты наш с мужем гость и сидишь в большом зале. Рядом — твоя верная женушка. Она помогает тебе управляться там, где нужны обе руки: отломить хлеба, пристегнуть к поясу саблю, взобраться на лошадь.

Речь Женевьевы де Нантерр текла размеренно, словно она напевала колыбельную. Казалось, будто меня подхватило течение и несет неведомо куда.

«Может, она слегка не в себе?» — подумал я.

Женевьева де Нантерр развернулась ко мне лицом:

— Ты ешь и разглядываешь шпалеры, а на них — битва, которая тебе стоила руки. На поле битвы лежит изрубленное тело Карла Смелого, из его ран хлещет кровь. И повсюду стяги с гербом Ле Виста. Но где же сам Жан Ле Вист?

Я припомнил слова Леона:

— Монсеньор там, где король, сударыня.

— Совершенно верно. В это время оба находились в Париже и мой муж преспокойно заседал в суде. И что бы ты почувствовал на месте солдата при виде знамен Жана Ле Виста, твердо зная, что Ле Виста не было при Нанси?

— Подумал бы, что монсеньор — важная персона и его место возле короля. Порой совет значит больше, чем военная выучка.

— Весьма учтиво с твоей стороны, Никола. Ты даже более деликатен, чем мой супруг. И все-таки соберись с мыслями и скажи начистоту, что подумает солдат.

Тут я понял, куда несет меня эта река из слов. Будь что будет, подумал я и причалил к берегу:

— Он оскорбится, сударыня. Его жена тоже.

— Вот именно, — кивнула Женевьева де Нантерр.

— Но…

— И скажи на милость, зачем моим дочерям, танцуя на пирах, взирать на все эти кровавые ужасы? Ты видел Клод. Неужели ты хочешь, чтобы за едой она рассматривала раненую лошадь или всадника с отрубленной головой?

— Нет, сударыня.

— И я тоже не хочу.

Камеристки притворно улыбались в углу. Женевьева де Нантерр добилась своего. Умом она явно превосходила большинство знатных дам, чьи портреты я рисовал. Поэтому мне и захотелось ей потрафить. Но это небезопасно.