Паскаль Киньяр - Американская оккупация

Он подошел к парням, собравшимся по другую сторону танцплощадки, вокруг буфета. Все они завивали волосы. Носили американские куртки. На цветастых скатертях стояли в ряд бутылки с «игристым».

На картине в глубине зала была изображена лань, убегающая от оленя. Перед холстом, на возвышении, служившем сценой, оркестр из пяти музыкантов, в том числе и аккордеонист, наяривал рок-н-ролл. К микрофону подошел певец; мрачно насупившись, он запел какую-то тарабарщину, якобы по-английски, пародируя современных североамериканских исполнителей.

В те времена это называлось «сбацать рок». Подобными штучками славился Даниэль Жерар.

Стоя в одиночестве возле входной двери, Патрик смотрел на барабанщика. Установка была разукрашена гирляндами из матерчатых цветочков. Жан-Рене Жон лупил подряд, что есть силы, по всем инструментам установки Premier , которую Патрик продал ему.

Внезапно на плечо Патрика Карьона легла длинная рука.

Это была Мари-Жозе в темно-голубом платье. Она стала еще выше и еще худее. На ее истаявшем лице жили одни глаза.

Смеясь, она властно увлекла его за собой в центр зала. Они танцевали, прижавшись друг к другу, медленный, так называемый «ковбойский» фокстрот на музыку одной из песен Бадди Холли.

Вдруг он резко отстранился от тела молодой женщины. Он был бледен.

Он смотрел на нее с отвращением.

Мари-Жозе ответила ему таким же презрительным взглядом.

Патрик отвернулся, глядя вокруг. Мари-Жозе снова привлекла его к себе, но тотчас почувствовала, что тело Патрика больше не слушается ритма танца. Он не танцевал — просто ходил рядом. Она отодвинулась и с тихой яростью сказала:

— Я его не любила.

— Врешь, я тебя видел.

Мари-Жозе хлестнула его по лицу. И повторила совсем тихо:

— Я его не любила!

Они стояли посреди зала, мешая танцующим, и те недовольно ворчали. Тогда они направились к буфету, где пили «игристое». Мари-Жозе в своем темно-голубом платье с влажными пятнами пота на груди и под мышками съежилась так, словно застыла от холода.

Она судорожно прижала к груди свою маленькую черную сумочку. И почти простонала:

— Я больше не могу, Пуки. Давай убьем себя!

Она умоляюще тронула его за руку.

Он резко дернулся и оттолкнул ее.

— Хватит болтать ерунду!

Она стояла перед ним, понурившись, ничего не видя вокруг. Ее слепой взгляд был обращен внутрь. Черные волосы были собраны в «конский хвост». Теперь она почти кричала:

— Давай уедем, Пуки! Давай уедем! Уедем в Ливерпуль. Уедем в Нант. Уедем в Париж. Уедем в Нью-Йорк. Уедем…

Но он отрицательно качал головой.

— Патрик, ну сделай же что-нибудь. Мне так плохо! Мне так страшно, Пуки. Вырви меня из этой дыры. Или верни мне жизнь!

И она спросила, почти шепотом:

— Ты меня не любишь, потому что я брюнетка?

Она потеряла всё разом. С Уилбером потеряла Америку. С Патриком потеряла любовь, или детскую дружбу, или брак. С экзаменом на бакалавра, который не стала сдавать, потеряла будущее. Потеряла заморские машины, пищу, одежду, колючую проволоку базы, мусорные баки, мечты… Он пожал плечами.

Мари-Жозе вскинула голову. Ее щеки окрасил гневный румянец. Она громко сказала:

— Он трахался лучше, чем ты!

Патрика передернуло. Он отвернулся и пошел прочь. Но Мари-Жозе шла за ним следом. Шла и бормотала на ходу:

— Все потеряло смысл. Все лишено смысла. Ты меня больше не любишь. Уилл стал трупом. У меня ничего не осталось.

— Послушай, это неправда. Ты…

— Ничего не осталось! Да и ты сам — тоже труп. Ты похож на РХ. Его разберут и увезут. Увезут далеко. В Германию. В Голландию… Я больше не могу жить в этой тоске. Нужно уехать, Пуки…

Вдруг она обхватила ладонями его лицо. Она плакала. Она быстро сказала:

— Молчи! Молчи! Не ищи оправданий. Я все знаю. Я все поняла. Я ведь изучила тебя всего. Я стала тобой больше, чем ты сам. Я видела, как в тебе зарождались первые чувства. Я чуяла твои первые страхи и всегда старалась облегчить их, снять гнет с твоей души. А ты меня больше не любишь. Ты просто не любишь меня. Вот и все.

Она смотрела на него сквозь пелену крупных слез, катившихся из глаз. Ее взгляд застыл на нем. Что-то в ней еще упорствовало, сопротивляясь. Она жалобно простонала:

— Если ты уйдешь, это будет так, словно мама опять бросила меня.

Но Патрик с нетерпеливым возгласом вырвался из ее рук.

— Если ты меня еще хоть немножко любишь, — продолжала она, — если у тебя остались ко мне хотя бы крохи доверия и дружбы, как в детстве, постарайся не видеться со мной. И если мы случайно встретимся на Церковной площади или на улице, сверни за угол, чтобы я тебя не заметила. Не заставляй меня страдать.