Патрик Бессон: Титаника

— А вид у него любезный, теплый взгляд, нежная улыбка, — сказала Эмили.

В моей каюте Эмили, несмотря на свой рост, сразу же взобралась на верхнюю постель. Не оттого ли, что ее рост был метр сорок восемь, она не упускала случая взобраться повыше? Она уже недавно настаивала, чтобы мы поднялись на верхнюю палубу «Титаники». Я лег на постель Мерля, где он никогда не спал. Где он проводил ночи? Он редко возвращался раньше утра. Мы вместе плотно завтракали, и спустя час или два Мерль снова пускался осматривать и обнюхивать корабль до самого ленча. Выходит, он не спал уже три ночи — такого никто не выдержит. При этом чем ближе к концу недели, тем более элегантным, свежим, напористым и энергичным казался Мерль.

— Нельзя сказать, что Смит плохой, — сказал я. — Порывистый, возможно. Это видно по тому, как он управляет судном. В одна тысяча восемьсот девяностом около Рио-де-Жанейро он посадил на мель «Коптику». Потом у него было много пожаров на борту, но пожары на судах случаются часто. Три года назад он посадил на мель «Адриатику» при входе в канал Амброз. И, что важно, «Олимпика» под его командованием столкнулась с военным «Ястребом». Три погубленных лайнера и один поврежденный — для одной карьеры это рекорд.

— Вы сильны в титаникологии.

— Мерль меня превосходно просветил.

— Толстый мсье, с которым вы вчера обедали?

— Да. Он мой сосед по каюте.

— Я становлюсь нежнее при толстых.

— Значит, вы не становитесь нежнее при мне.

Ее голова свесилась с противоположной стороны, перевернутая так, что лоб и огромная борода из волос оказались под глазами.

— Нежнее от вас, Жак? Нет. Я вами очарована.

— Если вы очарованы мной, почему вы не спите со мной?

— Я хотела это вам предложить. Если что и приводит меня в ужас, так это спать одной в постели.

Она осторожно спустилась с моей постели и присоединилась ко мне на постели Мерля, где и уснула. Она была такой тоненькой, и я тоже был до того худ, что мы могли лежать бок о бок, не касаясь друг друга, даже если шевелились. Скоро каюту наполнил солдатский храп, и я не мог заснуть. Серая тетрадь высунулась из-под платья Эмили. Я взял ее и взобрался на верхнюю — мою — постель, чтобы ее почитать. Это было третье и последнее произведение Эмили Уоррен. Каждая страница, каждая линия, каждое слово вонзались в меня, как пули. Я дрожал, подергивался, вибрировал от каждой пулеметной очереди. Будто стоял перед дулом пулемета, за которым лежал ребенок, смеющийся, гениальный, который развлекался, целясь на сантиметр в сторону от ног и головы, чтобы заставить меня танцевать. Ниже меня, храпя так, будто в кузнице играл ансамбль барабанщиков, — иногда я даже слышал попукивания, — спала молодая девушка, с которой Малларме, Китс, Верлен, Пушкин, Рембо и, может быть, еще Луиза Лабе решили выпить последний стакан, съесть последний обед, провести последнюю беседу. На этих страницах, исписанных детским почерком, было послеобеденное время в деревне, чашка чая, выпитая с больной матерью, Дублин под дождем, каблук, сломанный перед свиданием с возлюбленным. Большое искусство для поэта, однажды сказала мне Эмили, это заставить людей поверить, что именно он написал поэму, которую они читают. Она любила людей, которые, даря книгу, посвящают ее, как будто это они ее авторы. Они являются ее авторами, потому что они ее любят. Я прочитал сборник — он был без названия — много раз, потом сунул его в платье Эмили. Над ней висел тошнотворный запах. В то время люди пукали больше, чем сейчас, так ели много фасоли, особенно низшие и средние слои общества. Я снова влез наверх, чтобы поспать. Когда я проснулся, внизу вместо Эмили лежал Мерль, более тихий и менее вонючий. От Мерля ничем не пахло, хотя он и мылся редко. И конечно, он не снял свои туфли. Я их снял, стараясь его не разбудить. Потом я вышел. Субботнее утро было самым искрящимся и самым свежим из всех, которые я провел на судне с десятого по пятнадцатое апреля одна тысяча девятьсот двенадцатого года. У меня было ощущение, будто я всю ночь занимался любовью, хотя девственность моя и Эмили осталась нетронутой. На верхней палубе прогуливался Самюэль Андрезен в компании двух мужчин, своих ровесников, без сомнения, это были господа Корк и Морнэ. У них были тросточки, у Андрезена — сигара. Их жены, должно быть, спали. Молодые спят больше, чем старики, тогда как все должно быть наоборот. Я заметил и Мэдлин Астор, одну. Она мне нравилась. Не потому ли, что она ждала ребенка и представлялась мне, который тогда далеко не избавился от того, что доктор Фрейд называл эдиповым комплексом, в роли матери? Каждый ее осторожный и обдуманный шаг волновал меня, и, когда она прошла на правый борт и показала мне свою очаровательную спину в бежевом кашемировом манто, у меня были слезы на глазах. Эмили была поэтом, Мэдлин — поэзией. Эмили была рабочим, Мэдлин — продуктом. Я восхищался Эмили, я желал Мэдлин. Но кого я любил?