Гарри Гордон - Пастух своих коров

Стемнело, когда автобус подошел к Привозу. Нездоровый запах базара и расплавленного асфальта привел Любу в уныние. Задыхаясь, она поймала такси. Только бы не было посетителей. Уже около девяти. Или хотя бы ее комната была свободна.

На лестничной площадке она долго искала ключ, долго попадала ключом в скважину, коленом толкнула дверь.

Запевал Костя:

— Далёко, Далёко, — подхватили остальные, — от дома матрос…

Пел Аркаша, прислоняясь к Костиному плечу, блестя потным носом, пел Валера, обняв Гитлершу, пела Зигота, дирижировала, сверкая глазами, Лиза, открывал рот, о, Господи, участковый лейтенант.

На белой скатерти темнели бутылки кубинского рома, блистала на тарелках ресторанная еда — цыплята-табака, котлеты по-киевски, салат оливье…

Пение умолкло.

— Баба Люба! — восхищенно прошептал Аркаша.

Лейтенант нашарил на подоконнике фуражку. Костя радостно заулыбался:

— О, голубка моя, — пропел он и похлопал себя по коленям, — иди до папы…

Знакомым уже оранжевым светом окрасилась комната. Люба ослабела и села на кровать. «Будущее накрыто, как праздничный стол, — так, кажется, говорил Адам».

— Пошли все вон, — равнодушно сказала она.

— Любаня, — не поверив, начал Валера, но Зигота резко перебила его.

— Так, — железным голосом сказала она, — встали и пошли!

«Ай да Зигуля, — удивилась Люба, — сформировалась таки…»

— Все! — Люба поднялась и хлопнула в ладоши. — Завтра. Все завтра…

На лестнице компания снова запела. Люба отыскала в кухне граненый стакан, налила в него рому и поставила на буфет. Скатерть вместе с едой она свернула за концы. В мусорное ведро сверток не помещался, пришлось положить его на пол. Протерла стол, и медленно выцедила весь стакан.

Пространство покосилось, деформировались предметы, зароились перед глазами светящиеся червячки. Воздух кончался, как при нырянии, и как будто вода затекла под маску, и побежали по стеклу сияющие волны. Люба шумно выдохнула и налила еще полстакана.

Комната пришла в себя, листья платанов лопотали в распахнутом окне, за деревьями голос Валеры проникновенно и жалостливо выводил:

Раздался дружный смех, Люба улыбнулась.

Снова потемнело в глазах, да нет, — успокоилась она, это в комнате.

Лампочка в абажуре тускло покраснела, вспыхнула на мгновение ярче обычного, хлопнула и погасла. «Что б ты, — в досаде поморщилась Люба и махнула рукой: — Завтра, завтра».

Платаны зашелестели, крупные капли лупили по листьям, прокатился гром, запахло озоном. Люба легла на кровать, прикрылась пледом. Ей было хорошо и спокойно. Она вытянула ноги, подложила ладони под щеку, улыбнулась и умерла.

Гроза пенилась и громыхала всю ночь. В четвертом часу стучал костяшками пальцев в двери приемного покоя психбольницы беспокойный человек. Его трудно было назвать мокрым: он весь состоял из струящийся воды и окрестного мрака. Стучал настойчиво и безнадежно, и голос его был слаб:

— Зажгите свет, — призывал свет, — и заприте двери. Зал опустел — ушел последний зритель. Не подвергайте амортизации пленку понапрасну…

В стекле дубовой двери всплыло мутное лицо привратницы.

— Зажгите свет, — строго сказал Адам. — И заприте двери. Зал опустел — ушел последний зритель.

Он долго смотрел, как открывался и закрывался рот привратницы. Затем лицо исчезло.

— Зажгите свет, — снова потребовал Адам.

Привратница, шаркая, поднялась на второй этаж и тронула за плечо спящего дежурного врача.

— Семенович, — прошептала она, — там какой-то психический колотится об стекло.

Врач приоткрыл глаза.

— Вечно ты, тетя Надя… — проворчал он и поднялся. — Где он, твой психический?

Он глянул в окно. Едва различимый в темноте Адам показался ему незначительным.

— Гони его, тетя Надя. Утром пусть приходит. В восемь ноль-ноль.

Привратница пожала плечами и позвонила в милицию.

— Не следует подвергать пленку лишней амортизации, — объяснил Адам, усаживаясь в милицейский «газик».

Дождь прекратился, торжественно светились витражи луж с отраженными черными ветвями.

Минут через сорок машина вернулась. Адама выволокли под руки и прислонили к стене. Лицо его было в крови.