Гарри Гордон: Пастух своих коров

Гауз обернулся. Карл помотал головой — обгонять, ревя мотором и брызгая глиной, было бы нехорошо. На малых оборотах, отталкиваясь ногами, они брели за процессией, вымокшие и притихшие, не помня о цели и направлении. Наконец Карл, бессмысленно глядящий на нечто латунное, опомнился, выдернул бутылку из заднего Валериного кармана, отвинтил крышку, несколько раз глубоко глотнул и протянул Валере. Гауз высоко поднял бутылку, покивал ею в спину процессии, залпом допил и шикарным жестом выбросил через плечо.

Наконец грузовик, буксуя, съехал на просёлочную дорогу с темнеющим вдали кладбищем, оркестр выпрямился, стряхнул воду с кепок и заиграл. Дорога была свободна, похоронный марш звучал жизнеутверждающе, дождь прекратился.

Вдоль дороги с обеих сторон возникли крепкие каменные хаты, белые и голубые, улица эта, в абрикосовых и вишнёвых садочках, тянулась далеко, километра два. Гауз притормозил и оглянулся.

— Татарбунары, — прокричал Карл. — Здесь ловить нечего. Всё схвачено, если не худфондом, то Германом Антроповым…

Гауз кивнул и наддал. Проехали площадь с серебряным скорбящим воином на одном колене, опирающимся на ППШ, с толстыми, как сало, бетонными погонами.

— Три штуки тянет, — прокричал Карл.

Дорога раскисала, хотелось есть, дождь то прекращался, то моросил снова, мелкими горстями лупил по лицу, под прилипшей одеждой тлели травмы.

«До Тузлов доедем, — размышлял Карл, — а там хоть в гостиницу, хоть в Дом колхозника — снять, выжать, развесить и, разумеется, напиться. Только повнимательней — Гауз всё-таки дурной».

Мотоцикл остановился.

— Опять по чану? — посочувствовал Карл.

— Где? — трагически развёл руками Валера. — Дело не в этом. Дороги нет. Давай хоть в посадку, посуше всё-таки, а там — подумаем.

Посадка уходила от шоссе под прямым углом, вдоль чёрного просёлка с растекающимися следами тракторного протектора. Была она шириной метров пятнадцать и состояла из абрикосовых деревьев, подрагивающих под дождём розоватыми верхушками, чахлых акаций и диких дюралевых маслин. Абрикосы уже сошли, и остатки их догорали в серой траве. Трава была почти сухая — дождь стекал по стволам акаций тёмными чешуйчатыми струями.

«Костёр, что ли, развести», — лениво подумал Карл, пошарил глазами и наткнулся на голубеющие вдали пятна.

— Пойдём посмотрим, — решил он.

Несколько десятков ульев: голубых, жёлтых и красных, выглядели фантастически нарядно; представились весёлые гномы, застенчивые Белоснежки и вкусная еда. Из армейской палатки выглянул хмурый дед, исчез и стал выползать задом, волоча за ремень двустволку.

— Стой, стрелять буду, — равнодушно сказал он, выпрямляясь и растирая поясницу. — Кто будете такие?

Дед был небольшой, с короткими усами над запавшим ртом и круглыми твёрдыми щёчками.

Неожиданно для себя художники наперебой стали рассказывать о своих приключениях, о том, как упали — «видишь, всё аж чёрное», — о похоронной процессии, о том, что…

— Стой, стрелять буду! — округлил глаза дед. — Йисты хотите? О то ж. Тодi ехайте до конца посадки. Там будэ село. У третий хати, коло почты, возьмете белого вина — скажете, дядя Федя велив. И — сюды. Тильки — на вашу душу. В мене грошей нема.

— Так не проехать, — сказал Гауз.

— Один пройиде. Побоку. Вот ты, — ткнул он в Карла.

— Да я не умею, — засмеялся тот.

Дед задумался:

— Тодi — ты!

— А что, Гауз, — сказал Карл. — Может, правда…

Валера, матерясь, тяжело вывел мотоцикл на дорогу.

— Без меня не пейте, — мрачно пошутил он.

Разъезжая по сёлам, Карл автоматически переходил на украинский язык, несколько литературный, разговаривал с удовольствием, хоть и не без труда. Дед же, видимо, из вежливости, старался говорить по-русски.

— Вот я тут сторожу вулыки. Улии, значит. А знаешь, какой я був хозяин! Господарство у меня було — во! — Дед грозно посмотрел на Карла.

— Та де ж воно?

— Погорив, — поник плечами дядя Федя. — Вщент погорив.

— А как?

— А так. Леглы спать. Я до Гани, а вона — не дае. Я знову до Гани, а вона знову не дае. Повернулась сракою и спыть. Что делать? Лежу соби. Дивлюсь — щоть блещить. Я кажу: «Ганя!», а вона: «Га!» — «Хрин тоби на! Хата горить!» Повыскакували, а хата сгорила. Председатель утром приехал. Посмотрел и говорит: «Вот тебе, Федя, за все наши грехи». Заплакал, достал пять рублив и каже: «На!»

С рёвом выскочил из грязи забрызганный Брандгауз, прислонил мотоцикл к дереву, победоносно вытряхнул из холщёвой сумки три бутылки мутного самогона.