Роберт Гринвуд - Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны

Он перешел от больших тем к более метким. — Выпей виски, Эрнест, не оставлять же его нацистам.

Если немцы высадиться в Эссексе, они будут в Килворте через два часа. Это казалось невероятным, но нужно было смотреть правде в глаза. А куда бы они ни приходили, всюду они мародерствовали и грабили; известное дело, настоящие гунны; поэтому мистер Бантинг не собирался оставлять им ни виски, ни яиц, которые миссис Бантинг хранила в большом кувшине, вообще ничего, если только это не будет щедро посыпано мышьяком. Мысль мистера Бантинга работала неустанно, изобретая самые коварные методы борьбы; он готов был убивать немцев всеми доступными ему способами. Эрнест был убежден, что в случае вторжений мистер Бантинг непременно подведет себя под расстрел за какое-нибудь мелкое и бесполезное противодействие.

— В нашей стране есть что защищать, — заявил мистер Бантинг, выпив виски.

Насколько Эрнест понимал, мистер Бантинг готов был прежде всего защищать свое личное достояние и то, что он довольно туманно называл своими «свободами». Это, конечно, немало, но мысли Эрнеста шли гораздо дальше. Для него война стала борьбой между двумя противоположными миропорядками. Границы государства не были тем рубежом, который разделял сторонников этих систем; в каждой стране можно было найти и тех и других. Это была гражданская война в человеческой семье. Она и началась в Германии как гражданская война, война нацистского режима против либерализма, и сейчас это тоже была гражданская война. Она велась не за территории, а за власть над судьбами людей; за власть выносить решение, получит ли такой Рейнбергер право открыто высказывать свои мысли, как свободный человек, или ему заткнут рот в концентрационном лагере. Не понимать это, значило отбросить главный побудитель к победе.

Но для всех, с кем бы он ни говорил, война означала только одно — убивать немцев.

У мистера Игла был очень простой рецепт победы:

— Разбомбить мерзавцев. Вот как надо обращаться с гуннами. Увидите, они живо запищат. Разбомбить их! Разбомбить к чорту!

Он постоянно проповедывал эту теорию в присутствии Эрнеста, потому что никак не мог простить ему его сумасбродных идей. Он считал Эрнеста размазней, немногим лучше тех, кто отказывается от военной службы по «моральным убеждениям».

Патриотизм Игла был старинного склада; прачечная была последним и самым скромным из его приключений. Эрнест знал, что Игл служил в Африке под началом Робертса, много путешествовал и в молодые годы вел очень бурный образ жизни. Игл побывал в самых отдаленных уголках земли, над которыми развевается флаг Соединенного королевства, и, всякий раз, когда ему приходилось иметь дело с проклятыми чужеземцами, — будь то желтые или черные, он умел заставить их уважать этот флаг. А тем, у кого нехватало духа постоять за свою родину, цена была грош, по его мнению, и они становились мишенью для его насмешек.

Перед уходом домой он частенько заходил в кабинет Эрнеста, посиживал там на стуле, упираясь своими узловатыми руками в набалдашник палки, и с ехидным удовольствием наблюдал, как реагирует Эрнест на его замечания.

— Я видел сотни этих немцев, — говорил он, не обращая внимания на то, что Эрнест, повидимому, углублен в свои счета. — Это либо хвастливые забияки, либо трусы. Благодарение богу, у нас достаточно молодых людей, которые так и рвутся задать им перцу. Не будь их, вы бы не сидели здесь так спокойно.

— Так же, как и вы, — сказал Эрнест, не поднимая головы.

— Я? Мне, милый друг, стукнуло семьдесят шесть. Я отслужил свое пятьдесят лет назад. Что же я, по-вашему, должен сейчас делать?

— Не требовать от других, чтобы они делали то, чего вы сами не делаете. Меня хоть в этом нельзя обвинять.

— Ну, вы-то, конечно, не станете бомбить немцев.

— Не стану.

— Ну, еще бы! Пусть лучше приходят сюда и владеют нами. Если бы это случилось, вы бы живо изменили свои взгляды.

Эрнест положил перо. Он немного побледнел; в остальном у него был вид человека, решившего, наконец, оторваться от дела и прогнать назойливую муху.

— Мои взгляды, мистер Игл, — мое личное дело и совершенно вас не касаются. Одно могу вам сказать: они не изменились, разве только в том смысле, что я сейчас еще больше убежден в своей правоте. А вам лучше всего освободить меня от работы.

— Что? Это почему?

— Вы, может быть, думаете, что мне приятно сидеть за конторкой в такое время? Есть тысячи вещей, которые я могу делать. Я могу пойти в армию санитаром. Или работать на тральщике. А я прикован к этой конторке, и это вы меня к ней приковали. Вы забронировали меня, и только вы можете меня отпустить.