Уилл Селф - Обезьяны

Сходными доводами Гребе подкреплял и еще одно свое утверждение — а именно, что способность человека порождать более пятидесяти четко различимых звуков, так называемых фонем, и даже, как предполагают некоторые, распознавать их, свидетельствует о том, в каком неправильном направлении на пути приспособления к среде двигалось развитие его нервной системы. Несомненно, разбором и порождением этих смутных и непонятных звуков должна заниматься столь значительная часть человеческого мозга, что даже значи не могло зачетверенькать о том, чтобы в эволюции человека случился, так показать, Большой Взрыв, как он случился в эволюции шимпанзе.

В отличие от шимпанзе, чья жестикуляторная способность непрерывно эволюционировала на протяжении двух миллионов лет последовательного отбора, осуществляемого в процессе взаимодействия мозга и жеста, человек оказался заключен в пределы извращенного, гулкого «сада звуков»; [133]его способность к эффективной жестикуляции атрофирована в той же мере, что и пальцы на задних и передних лапах.

Такого рода рассуждения непосредственно сближали Гребе с Ноамом Хомским [134]и другими психосемиотиками, которые полагали, что жестикуляция — исключительная прерогатива компактного, небольшого мозга шимпанзе. Учитывая необыкновенную гибкость, пластичность мозга приматов, не стоит удивляться, что переизбыток нейронов, свойственный гигантскому мозгу человека, привел к тому, что естественный отбор утратил возможность влиять на этот вид в плане развития интеллекта. Тем самым ученый делал ироничный и печальный вывод: способность человека обрабатывать информацию, а стало быть, и приобретать навыки, оказалась ограничена именно его безграничными возможностями. Иначе показывая, люди заблудились в извилинах собственного мозга. Отсюда их неспособность развить гибкое сознание, отсюда их мрачная судьба — вечно подчиняться тупому диктату филогенетической памяти, пытаться разобрать ее приказы, выраженные в искаженных и бессмысленных, последовательно беспорядочных вокализациях.

Но, глядя вниз, на внутренний двор колледжа, где из-под мантий студентов высовывались их цветущие задницы, Гребе размышлял вовсе не об этом. Правду показать, сейчас в его сознании мыслей не имелось вообще — эта часть мордности была слишком занята подавлением другой, которая грезила о графине, страстно желала припасть к его горлышку.

Желанный графин стоял на восьмиугольном столике, предусмотрительно расположенном рядом с любимым креслом обитателя обширного кабинета. Графин никогда не исчезал со своего места. Когда он опустошался, его снова наполняли доверху или сам Гребе, или его помощник, всякий раз проверяя, что пробка забита наглухо, — графин же оставался неподвижен, как скала. Не слишком ли рано мне захотелось глотнуть? — подумал Гребе. Может, подождать, пока появятся Буснер и его обезьяночеловек, может, им тоже захочется? Едва ли вежливо с моей стороны приступить к этому до их появления — что, если им будет неприятно видеть графин в моих лапах?

Когда дух Гребе колебался, решение принимало тело. Так вышло и на сей раз. Изогнувшись, философ исполнил некрасивое, но четкое обратное сальто и приземлился на четыре лапы рядом с драгоценным (в силу того, что на нем стояло) столом.

— «Ааааааааа», — сладострастно возопил выдающийся ученый. Одним движением лапы он извлек из графина пробку и мощно потянул носом воздух из горлышка — но благоразумно оставил в покое содержимое. Еще не время.

Саймон Дайкс и Зак Буснер причетверенькали к поезду на Оксфорд с большим запасом. По платформе Паддингтонского вокзала врач и больной доползли до рокочущего локомотива, и там Саймон поднял глаза, осматривая викторианские своды вокзальной крыши, и показал именитому психиатру:

— Знаете, кое-что в этом мире все-таки не меняется.

— «Хуууу» в самом деле «хуууу»?

— Да, вот этот вокзал, — щелкнул пальцами Саймон. — Освещение здесь точно такое же, как было всегда, словно сооружение погрузилось в вонючее зеленое море. Словно мы не в Лондоне, а под Ла-Маншем.

Буснер глянул на своего протеже с нескрываемым удовольствием. На его памяти это была первая метафора в значи Саймона, первый образ, связанный с красками, со светом — короче, с его профессией. Можно ли считать это знаком, что психоз вот-вот сделает еще один шаг назад, что маниакальный туман станет еще немного прозрачнее?

Путешествие прочетверенькало без приключений. Буснер не пожалел денег на билеты в первый класс, разумно полагая, что там и шимпанзе будет меньше, и Саймону легче. В результате в состояние дичайшего раздражения приполз сам именитый натурфилософ, как он любил себя обозначать. Непрерывный стук когтистых пальцев по клавишам ноутбуков и бесконечный вой бизнессамцов по мобильным видеофонам привели его в такую ярость, что незадолго до Рединга он решил, что пора действием показать, кто в вагоне главный.