Андреас Майер: Духов день

Еще через какое-то время взгляд больной прояснился. Вы можете меня понимать, спросила госпожа Адомайт. Женщина кивнула. Она смогла только выдавить из себя какие-то нечленораздельные звуки и, судя по ее виду, сама крайне этому удивилась. У вас был инсульт, сказала госпожа Адомайт, но сейчас самое страшное уже позади. Уже, произнесла больная, она смотрела на госпожу Адомайт совершенно отсутствующим взглядом. Очевидно, она не осознавала, кто перед ней сидит. Затем она принялась разглядывать трубку капельницы и манжету у себя на запястье, явно это было что-то не то. А где?… спросила она, не столько спросила, сколько выдохнула, так и не закончив фразу. Госпожа Адомайт сразу оживилась. Она склонилась над койкой еще ниже. Где… что, спросила она. О чем вы спрашиваете, фрау Штробель? Что «где»? Доверьтесь мне! Скажите мне все! Итак, где?… Фрау Штробель: где… занавески? Госпожа Адомайт: какие занавески? Занавески, занавески, повторяла фрау Штробель, где занавески? Госпожа Адомайт почувствовала себя совершенно беспомощной и сказала, не надо так волноваться, все в порядке, она в больнице, здесь все делают, как лучше для нее. Она немного понервничала в последние дни, сильно переволновалась, но это нормально, теперь нет никакой причины для беспокойства. Беспокойства, повторила фрау Штробель, не понимая смысла этого слова. Ее взгляд вызывал в памяти вопросительный знак. Она снова спросила о занавесках. Через некоторое время госпожа Адомайт отказалась от своих попыток. Адвокат сказал, все это грубейшая ошибка. Без этой идиотской медицинской помощи эта персона была бы уже давно мертва, и никаких проблем больше бы не было. Госпожа Адомайт никак не отреагировала на это его заявление. Лицо господина Хальберштадта выражало сейчас крайнюю степень нетерпения. В болезни этой старой женщины он видел только вечное повторение однообразия жизни, и мысль об этом повторении была ему безмерно скучна и отвратительна в самой своей сути. Больница — место извечного повтора. Вот он видит, как это равенство азбучно материализиру-ется у него на глазах. С чувством пресыщенности скукой он снова склонился над старой женщиной, она в этот момент смотрела в сторону. С мазохистским сладострастием прочертил он взглядом глубокие морщины на лице этой дряхлой особы. Сухие, впавшие губы. Истертые оставшиеся зубы, по-идиотски полуоткрытый рот. Кожа напоминает цветом блевотину. Она еще и смотрит на меня. И чего это она так вытаращила глаза? Узнала меня, что ли? Но не может такого быть, чтобы она меня узнала! А почему, собственно, она не может узнать меня? в ее глазах стоит ужас и страх передо мной, хе-хе. Безмозглая персона… Фрау Штробель вдруг начала громко кричать. Выгнувшись дугой и неотрывно глядя с паническим страхом на Хальберштадта, она ясно крикнула: на помощь! Шустер и Шоссау тут же подскочили к ней. В палату вбежали две сестры. Полячка оторопела от удивления и смотрела не отрывая глаз. В чем дело… пустите меня, возмутился Хальберштадт, когда одна из сестер потянула его за рукав, пытаясь удалить из палаты. Комедия, воскликнул Хальберштадт, чистая комедия! Но сестра все-таки дотащила его до двери, там он еще раз обернулся и после этого ушел. Пресвятая Дева Мария, перекрестилась полячка. Госпожа Адомайт и фрау Новак тоже покинули после этого инцидента палату… Долгое время в палате царили тишина и покой, больная погрузилась в сон, и было только слышно ее тихое дыхание, полячка листала свои иллюстрированные журналы или смотрела, вздыхая, в окно. Вдруг дверь палаты снова приоткрылась, сначала неуверенно, а потом распахнулась одним рывком. Полячка испуганно взглянула на дверь и воскликнула Пресвятая Дева Мария, ибо фигура, застывшая в дверях, словно привидение, находилась в очень странном состоянии, по-видимому шоковом. Даже Шоссау и тот в первый момент не узнал вошедшего. В первую очередь бросался в глаза сверлящий и безумный взгляд, который мужчина, ему было не больше двадцати, с молниеносной скоростью метнул слева направо по палате, обшаривая ее, как преступник или беглец, пытающийся мгновенно сориентироваться (полячка и в самом деле приняла его за преступника, совершившего побег). К тому же вся его фигура выражала собой возмущение, словно по отношению к нему совершили вопиющую несправедливость и вот теперь он вынужден здесь стоять, именно он и именно здесь. Волосы спутаны, на лоб свисают нечесаные пряди, подбородок дрожит, но это длилось недолго. Обеими руками он ухватился слева и справа за дверные косяки и стоял в такой позе, словно распятие. Но самое ужасное в этом человеке было то, в каком состоянии находилась его одежда. Джинсы и синяя рубашка, очень модная, все в грязи, руки тоже запачканы грязью, но на них еще виднелись следы земли. Лицо тоже грязное. Все, кроме спящей больной, уставились на него (это был Антон Визнер), в палате стояла мертвая тишина, потому что полячка лишилась дара речи и была не в состоянии громко кричать, поднимая тревогу на всю больницу.