Андреас Майер - Духов день

Визнер опять закурил, и мысли его теперь уже целиком были заняты южногессенцем. Этот южак тот еще тип, можно сказать, полностью утративший природную человеческую сущность, в нем вообще не осталось и следа непосредственности в общении, он у каждого вызывает только неприятное ощущение. Совершенно довел себя до ручки своими заумными рассуждениями, такие типы крайне неприятны сами по себе, они без конца изводят себя копанием в собственной душе. И тут ему вдруг внезапно пришла в голову мысль, что и он, Визнер, тоже постепенно превращается в такого же типа, в последнее время он только и делает, что изводит себя разными думами, постоянно перемалывает одно и то же, у него в голове не осталось уже ничего путного, не исключено, что и он стал всем так же неприятен, как южногессенец. Нет, глупости, подумал Визнер, он вообще ни о чем не думает, он сама непосредственность. Кто, если не он, так выделяется среди всех этой своей непосредственностью? И он всегда последователен, а значит, и естествен. Затем он снова задумался (позднее он даже скажет, что все эти мысли, появившиеся сами собой, без всяких усилий с его стороны, привели его в крайне нервозное состояние, он вообще не понимал, зачем они бродят в его голове), так, значит, позднее он снова задумался над тем, что все, что он только что сформулировал по поводу южногессенца, не имеет абсолютно никакого отношения к нему, тому вовсе не свойственна неестественность, он скорее верх загадочности, да южак и сам говорил, что всегда пользуется благодаря этому успехом у женщин. Вот про такого, как Кёбингер, с его «хондой», не скажешь, что он сама непосредственность, он неестествен, он просто слабак, тугодум и тем и неприятен. А южак не неприятен. Да, это, может, и смешно, подумал он, но этот южак вовсе не неприятен. За ним нужен глаз да глаз, он может стать опасным. Он уже был для тебя опасен в случае с Гюнес. То есть как это опасен? Он может стать для него опасным, только если он, Визнер, захочет чего-то большего от турчанки. А он хочет от нее чего-то большего? Да нет, по правде, у него даже думать об этом нет сейчас никакого желания. А действительно ли южак стоял там на углу? И что ему, собственно, здесь надо? Даже если это и был он, так, может, он просто прогуливался здесь! Может, ему просто было неприятно встретиться со мной. Да, точно, так оно и было, это самое простое объяснение, ему просто была неприятна встреча со мной. Минуточку, Визнер, сказал он себе, а что в этом такого неприятного для него? О-о, если бы я мог сделать так, чтобы все эти гнусные мысли отвязались от меня и я преспокойненько вошел бы в этот треклятый дом! Буквально через несколько минут к нему приблизился южак-гессенец. Какая странная встреча, сказал Визнер. Почему странная, спросил южногессенец. Ах, так, странная, он понимает. Ну что ж, действительно, наверное, странная. На свете много странного. Но с другой стороны, Нижний Флорштадтдля этого слишком мал. Он сделал жест рукой в сторону освещенных окон. Это выглядит так, будто там много людей и они что-то празднуют. На фоне гардин то и дело появляются разные тени, там курят, все в хорошем настроении. Постоянно слышен смех и громкие голоса. Это не праздничное веселье, умер один из жителей Нижнего Флорштадта, сказал Визнер и посмотрел на южака особым испытующим взглядом, переступая при этом с ноги на ногу. Южногессенец: а почему тогда там, наверху, так весело? Кто умер? Визнер: его звали Себастьян Адомайт, он был, как ему кажется, ученым, но уже давно на пенсии. Какая комичная ситуация, старый человек всегда был один, а теперь, когда умер, оказалось, что у него огромное число знакомых. Это уж точно, что всем от этого только весело. Южак сказал, все похоронные процессии функционируют по принципу зеркал, в которые каждый из них смотрится, а потом подкрашивается, напомаживается и выряжается, как павлин. Знаешь, то, что люди обычно считают умным, я как раз умным и не нахожу, думаю, что они и сами этого не считают, я исхожу из того, что дамы и господа, стоящие, например, там, наверху, друг подле друга, полагают, что только что произнесли нечто чрезвычайно умное. Но при этом они негласно сошлись на том, что все кругом говорят исключительно только одно умное, то есть они заключили своего рода пакт о ненападении, как и все наше общество: ты не сделаешь мне ничего плохого, тогда и я тебе не сделаю, другими словами, я любезен, и ты в свою очередь будь тоже со мной любезен, а на поверку — одна маска, и люди под ней всё ничтожные и пустые… Сорви маску, и увидишь — ничего. Ну а тогда зачем этот пакт о ненападении? Разве не лучше обрушиться на ничтожество? Он часто задает себе этот вопрос. Разве не следует напасть на то, что есть ничто? А если я нападу на такое ничто, что тогда? Он имеет в виду, что тогда произойдет? И произойдет ли? И можно ли считать, что что-то произошло, если это произошло с одним из тех, кто сам по себе ничто? Визнер смотрел на южака-гессенца, открыв рот. А если я сам такое же ничто? Может, я просто не замечаю, что я тоже один из них? Такое вполне возможно. Или, может, я уже давно знаю, что каждый в отдельности сам по себе ничто и, следовательно, я тоже такое же ничто и только лишь какая-то ничтожная доля тщеславия во мне заставляет меня думать так плохо о других, ведь люди всегда склонны к тому, чтобы выделяться среди остальных, даже если ничем от них не отличаются. И если я нападу на это ничто, то есть на самого себя, произойдет что-то или нет? Можно ли считать, что что-то произошло, если один из тех, кто сам по себе ничто, то есть я, поднимет руку на другое ничто? Это, пожалуй, одна из самых сложных логических задач. Визнер: ха-ха-ха! Что это за бредни такие? Опять те же выкрутасы, какими он, южак-гессенец, вчера вечером морочил им головы в «Липе», опять что-то философское, абсолютно бессмысленное, чего понять совершенно нельзя. Визнер так и затрясся от смеха, неожиданно вдруг почувствовав свое колоссальное превосходство над южаком, представшим перед ним полным идиотом. Ха-ха-ха, что еще такое он отмочил вчера вечером, как же это было? Ах да: нужно путешествовать, но не надо никуда ездить, или, может, он сказал: не надо никуда ездить, чтобы путешествовать? Или вот это, что он только что тут нес. От этого же можно со смеху лопнуть. И при чем тут вообще путешествия? Как и почему заговорили они вчера о путешествии, это как-то одно с другим совсем не вяжется.