Иэн Макьюэн - Дитя во времени

Когда она закончила, раздался одобрительный рокот. Профессор, предлагавший ввести фонетический алфавит, начал говорить о дислексии, о распродаже государственных школ, о нехватке жилья. Послышалось несколько недовольных восклицаний. Обычно уравновешенный, профессор возвысил голос. Две трети одиннадцатилетних школьников из центрального Лондона, заявил он, не умеют читать и писать. Тут вмешался стремительный, как ящерица, Парментер. Потребности специальных детских групп, сказал он, не стоят на повестке дня их подкомитета. Сидевший рядом с ним Канхем усиленно закивал. Подкомитет занимается целями и средствами, а не патологиями. Дискуссия распалась на отдельные разговоры. По какой-то причине предложили голосовать.

Стивен поднял руку, проголосовав за алфавит, который, он знал, не найдет себе применения. Впрочем, ему было все равно, потому что в эту минуту он пересекал широкую полосу потрескавшегося, покрытого рытвинами асфальта, отделявшего друг от друга два городских квартала. С ним была папка с фотографиями и списки имен и адресов, аккуратно перепечатанных и расставленных в алфавитном порядке. Эти фотографии – увеличенные снимки, сделанные во время отпуска, – Стивен показывал каждому, чьим вниманием ему удавалось завладеть. Списки, составленные в библиотеке, где он изучал старые подшивки местных газет, содержали фамилии родителей, чьи дети умерли за последние шесть месяцев. Согласно его теории, одной из многих, Кейт украли, чтобы заменить ею потерянного ребенка. Стивен стучался у дверей и разговаривал с матерями, которые слушали его сперва недоуменно, а затем враждебно. Он посещал нянь и гувернанток. Он ходил по оживленным улицам, показывая всем фотографии Кейт. Он подолгу бродил около супермаркета и задерживался у входа в соседнюю аптеку. Он забирался все дальше и дальше, пока протяженность района его поисков не составила три мили. Он анестезировал себя деятельностью.

Стивен повсюду ходил один, каждый день покидая дом вскоре после того, как наступал поздний зимний рассвет. Полиция утратила интерес к его делу после недели поисков. Беспорядки в северных пригородах, сказали ему в участке, отвлекают все их силы. А Джулия оставалась дома. Она взяла специальный отпуск в колледже. Когда по утрам Стивен выходил на улицу, она сидела в кресле в их спальне, лицом к холодному камину. Там он и находил ее, когда, вернувшись домой вечером, зажигал свет.

Поначалу их отвлекала суета самого унылого рода: собеседования со старшими полицейскими чинами, встречи с командами констеблей, возня со служебными собаками, интерес со стороны нескольких газетчиков, новые объяснения, паническая тоска. На протяжении этого времени Стивен и Джулия держались вместе, задавались недоуменными риторическими вопросами, ночи напролет проводили без сна, предавались рассуждениям, в которых надежда сменялась отчаянием. Но все это было до тех пор, пока время, это безжалостное накопление дней, не обнажило перед ними абсолютную, горькую правду. Молчание вторглось между ними и стало сгущаться. Одежда и игрушки Кейт по-прежнему лежали по всей квартире, ее постель все еще не была убрана. Затем, однажды вечером, беспорядок исчез. Вернувшись домой, Стивен обнаружил, что с кровати снято все белье, а у дверей в детскую стоят три разбухших пластиковых мешка. Он рассердился на Джулию, полный отвращения к этой, как он называл ее про себя, чисто женской тяге к саморазрушению, к умышленному пораженчеству. Но сказать ей об этом он не мог. В их отношениях не осталось места даже для гнева, они наглухо закрылись друг от друга. Они передвигались, словно тени, не имея сил для открытых столкновений. Внезапно их горе стало раздельным, изолированным, невыговариваемым. Их пути разошлись: Стивен остался со своими списками и ежедневными походами по городу, Джулия – в кресле, забывшись в глубокой, замкнутой для постороннего глаза печали. Теперь они были закрыты для взаимного утешения, нежности, любви. Их прежняя близость, их привычная уверенность в том, что они заодно, умерла. Каждый из них жил, съежившись перед лицом своей отдельной потери, и копил невысказанные обиды.

В конце очередного дня, посвященного хождению по улицам, ничто не причиняло Стивену такой боли, как мысль о жене, сидящей в темноте, о том, что она отзывается на его возвращение лишь едва заметным движением, и о том, что ему не хватает ни доброй воли, ни изобретательности, чтобы нарушить воцарившееся между ними молчание. Стивен подозревал – и, как позже выяснилось, вполне справедливо, – что Джулия принимает все его усилия за типично мужской способ уклониться от реальности, за попытку скрыть свои истинные чувства под маской уверенности, самодисциплины и деятельной активности. Потеря, обрушившаяся на них, обнажила крайности их характеров. Им открылась мера взаимной нетерпимости, которую печаль и потрясение сделали непреодолимой. Совместные трапезы стали невыносимы. Теперь Стивен ел на ходу, стоя в каком-нибудь баре, где подавали одни сэндвичи, переживая из-за каждой потерянной минуты, не желая присесть и прислушаться к своим мыслям. Джулия, насколько он знал, не ела ничего вообще. В начале их отчуждения он как-то принес домой хлеб и сыр, которые с тех пор, каждый по отдельности, мирно обрастали плесенью на обезлюдевшей кухне. Сесть за стол вдвоем значило бы признать неизбежное и примириться с тем, что они остались вдвоем.