Я, конечно, рассказывал ему, что творится в литературных кругах, описывал свои встречи с разными писателями, со знаменитостями Бухареста, с колоритными фигурами театрального мира. Гогу слушал меня с неподдельным вниманием, я видел блеск в его глазах, ему явно нравились все эти истории… Но где-то в своих внутренних инстанциях, в той глубинной зоне, которая диктует жизненную дисциплину, он все равно считал, что я веду анекдотическое существование, далекое от сути вещей. Самое же главное — Гогу никогда меня ни в чем не упрекал, упреки шли только в одну сторону, от меня к нему, как если бы я был обладателем истины, а он от нее отмахивался. Этот ритуал длился годами… И ощущение, что Гогу Болтанский есть зеркало моих тщетных дерганий, во мне только усиливалось. После того как я перебрался в Париж, в 1987-м, несколько лет мы не виделись. Однако в 1992-м, приехав в Рэдэуци, я застал Гогу на том же месте, в шахматном клубе Дома культуры, в кругу шахматистов всех возрастов, от подростков до стариков. Я подождал, пока Гогу закончит партию, которую он разыгрывал с юным коллегой, получившим фору, и мы вышли пройтись. Что ж, Гогу был все тем же. Он женился и родил ребенка, но жил отдельно, потому что семейная жизнь мешала ему заниматься существенным. Зарабатывал он мало, но не испытывал нужды в деньгах, его не тянуло путешествовать (хотя уже у всех поголовно были загранпаспорта), его не соблазняли новые химеры общества потребления.
«Как там в Париже?» — разумеется, спросил меня Гогу с искренним интересом к моему опыту, но в его вопросе не было ни на йоту больше страсти, чем шесть-семь лет назад, когда он спрашивал, «как там в Бухаресте». Расписывая перед ним свою парижскую жизнь, свои путешествия по Европе, я даже испытывал некоторую неловкость. Потому что тем временем Гогу выучил немецкий и взялся читать в оригинале Хайдеггера. За последние годы в его чтении стала заметно перевешивать философия: он читал по-французски Сартра и Чорана, Раймонда Арона и Фуко. По части чтения я не мог даже рядом стать с Гогу. По сути, годы, проведенные на Западе, были для меня сплошной беготней, я больше писал, чем читал, а что касается ключевых книг последнего десятилетия, то я был скорее наслышан о них, чем насыщен ими.
Повторяющееся ощущение неловкости от встреч с Гогу было первым симптомом болезни, которую я впоследствии назвал «синдром паники по прибытии». Но долгое время я не понимал, откуда идет эта робость, наплыв сомнений, даже легкое чувство вины при каждом новом нашем с ним свидании, раз в два-три года, когда я навещал родной город. Очевидно мне было одно: при виде Гогу я испытывал ощущение, что на самом деле я тоже никогда не уезжал из Рэдэуци. А точнее, ощущение, что все, что я пережил: треволнения отъезда на Запад, хмель литературного успеха, стресс от борьбы за утверждение себя, — что все это было лишь сном… Находясь в Париже, я, конечно, не слишком часто застревал мыслью на Гогу, у меня было достаточно дел и достаточно личных уравнений, которые надо было решать. Но стоило мне вернуться в Рэдэуци, как у меня будто брешь возникала в желудке: Гогу был на месте, невозмутимо поджидая меня в книжном магазине или в шахматном клубе, словно бы для того, чтобы напомнить мне, что движения не существует , раз мы постоянно возвращаемся к истоку, и что беготня есть иллюзия.
Где-то в 2003-м или 2004-м, проводя свободную недельку у родителей в Рэдэуци, я случайно встретил Гогу на улице. Он как раз выехал на велосипедную прогулку и, увидев меня первым, остановился, чтобы поздороваться. Дожили, подумал я, на сей раз это он — в движении и это ему надо остановиться, чтобы перекинуться со мной словечком. И в самом деле, Гогу остановился на три-четыре минуты для краткого разговора, после чего продолжил свой променад… А я почувствовал себя маленьким, малюсеньким… Меня так и подмывало крикнуть вслед: Гогу, прости, что ты из-за меня слез с велосипеда, что я отнял три минуты от твоей ежедневной прогулки, я, который первые семь месяцев этого года жил по большей части в самолетах и аэропортах, чокался бокалами с шампанским в десятках посольств и выступал с докладами перед тысячными аудиториями… Глядя, как Гогу удаляется на велосипеде (с экземпляром «Элементарных частиц» Уэльбека в багажной корзинке), я снова впал в сомнение, даже в страх. Яснее, чем когда-либо, меня охватило чувство, что на самом деле между тем, кто уезжает, и тем, кто остается, — когда судьба подводит черту, — нет никакой разницы.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу