Матей Вишнек - Синдром паники в городе огней

Туфли города никогда не видели столько сапог в городе. Из невидимых туфлёвых ушей текут невидимые струйки крови. Шум, производимый сапогами, слишком силен для их барабанных перепонок. В домах города начинается беспорядочное движение. Домашние тапочки и туфли бегают взад и вперед, спускаются по лестнице, собираются в подъездах домов, даже выходят на улицу. Некоторые пробуют подойти к сапогам, заговорить с ними. Но такое впечатление, что сапогам дан приказ не разговаривать с туфлями города. Сапогам дан приказ занять весь город, и точка.

Встает солнце. Первые лучи солнца падают на город, занятый сапогами. В ходе марша сапоги оставляют черные следы, как гигантские штемпели. Невозможно стереть следы, оставляемые сапогами. Туфли города еще этого не знают, но им понадобится два десятка лет, чтобы устранить все следы, оставленные сапогами.

Сапоги вошли во все важные здания города: в президентский дворец, в здание оперы, в университет… Все двери из стекла и металла, все двери с вывесками сейчас под стражей у сапог, два сапога справа, два слева или четыре справа, четыре слева. Даже перед домом Кафки накрепко встала пара сапог.

На улицах, на крупных площадях города туфли то и дело срываются в беспомощные наскоки на сапоги, свисающие с танков. Но туфли бессильны что бы то ни было сделать, сапоги сильнее, и всякий раз туфли оказываются отброшены в беспорядке. И вот уже улицы устелены разрозненными парами туфель, смятыми, с пятнами крови. Униженные, в ярости, со слезами на глазах, туфли ничего больше не могут — только плевать в сторону сапог. Но сапогам не страшно, когда в них плюют. Еще бы — они и сами плюют на себя, когда хотят начиститься до блеска.

Туфли города все же не сдаются, они толпой выходят на улицы и шумят, устраивают манифестации, возводят там и тут баррикаду, тоже из туфель. В такие минуты число туфель на улицах превышает в два раза, в три раза, в четыре раза число сапог. Но сапогам все равно, они контролируют сейчас все ключевые места города и иногда отплевываются от туфель пулями. Сотни туфель уже арестованы спецсапогами и заперты в темных камерах, которые караулят другие сапоги. Хотя у них толстая подошва и кажутся они тяжелыми, сапоги очень расторопны. Они заняли уже здание радио и начинают отдавать приказы туфлям. Так, с сегодняшнего дня, с десяти часов вечера и до шести утра ни одна туфля не имеет права выйти из дому. В ночное время улица будет принадлежать исключительно сапогам. Туфли, которые не перестанут повышать голос на сапоги, будут считаться контрреволюционерами. У туфель-контрреволюционеров конфискуют шнурки, а их самих отдадут под следствие.

Но туфли не перестают задавать сапогам одни и те же вопросы: «Что вам тут надо? Кто пригласил вас к нам в город? По какому праву вы, незваные, входите в город?»

Сапоги неизменно дают один и тот же ответ: «Мы пришли, чтобы ликвидировать контрреволюцию». У туфель города, у домашних тапочек, у ботинок и у сандалий отвисает челюсть. «Это мы-то — контрреволюция?» «Да, вы и есть контрреволюция». Трудно тут что-либо понять. Неужели сапоги так сильно боятся туфель? Это единственное заключение, к которому можно прийти.

В ужасе от того, что происходит, некоторые туфли решили покинуть город. Тысячи и тысячи туфель прощаются с домашними тапочками и направляются к выходу из города. Сапоги безучастно смотрят на этот туфлёвый исход. Они уже оставили черные въедливые следы везде. Если посмотреть сверху, весь город выглядит сейчас как один огромный след сапога.

В ночь с 20 на 21 августа 1968 года Ярослава, сценограф Пражской студии мультфильмов, осталась на работе, чтобы закончить пластилиновый мультфильм на двадцать пять минут по «Гулливеру в стране лилипутов». Кроме Ярославы еще двое сотрудников остались на ночь, чтобы довести до конца сцену, где лилипуты связывают Гулливера и переправляют в свою крепость: тридцати летний фотограф Карел Оуреник и осветитель по имени Мирослав, без году пенсионер. Они хоть и работали в команде, но не сказать, чтобы были дружны. Молоденькая Ярослава считала себя некрасивой, и такое мнение о собственной персоне накладывало отпечаток на ее отношения с людьми: она подозревала, что все глядят на нее с жалостью. Карел, страстно увлеченный своим ремеслом, был молчалив, а если и заговаривал, то с особенным жестом: зажмуривал один глаз, как будто смотрел на собеседника в объектив фотоаппарата. Мирослав, напротив, любил поболтать, он и сегодня так и сыпал разными историями и анекдотами, но ни Ярослава, ни Карел его не слушали. В какой-то момент, обнаружив, что говорит сам с собой, Мирослав обиделся, откупорил бутылку пива, залпом выпил половину, поставил бутылку на край стола и сел на стул, чтобы перевести дух. Миг спустя, когда Мирослав отирал губы и закуривал, бутылка с пивом начала дрожать. Пробило полночь, и советские танки входили в город.