Матей Вишнек - Синдром паники в городе огней

Лично я совершенно не чувствовал обиды, когда мсье Камбреленг говорил мне, что он меня «вытащил из мусорного бака». По моим ощущениям, меня давно уже как бы выкинули в урну, я был вне циркуляции, я остался где-то на обочине или меня бросили на обочине (как сэндвич, надкусанный и оставленный спешащим автомобилистом на бетонной ограде бензоколонки). Да разве я и не был, по сути, автором одного стихотворения, даже если это стихотворение принесло мне сначала мировую славу, а потом мировое забвение? Ярослава была автором одной-единственной книги, книги о своем бегстве из Праги и из Чехословакии после оккупации ее русскими в 1968 году. Владимир Лажурнад тоже был автором одной книги, про тик Сталина, который, произнося речь, то и дело отпивал воду из стакана.

По мнению мсье Камбреленга, наши шансы вернуться на орбиту публичного признания зависели от нашей способности вписаться в контекст падения. По мсье Камбреленгу, мы падали, с нарастающей скоростью, в бездну, в самую пасть небытия. Только осознав, что мы — в падении, только с предельной ясностью это осознав, мы могли хоть как-то обуздать свой обвал.

— Вот почему я прошу вас писать, как если бы это была последняя книга, которую вы оставляете человечеству, — призывал нас мсье Камбреленг. — Я хочу от вас значимую книгу, уникальную, итоговую, но притом написанную так, чтобы ее было легко читать, такую, знаете ли, приключенческую книгу…

Обычный дом, пятиэтажка, рядом — мотоциклетная мастерская… Франсуа Конт старался убедить себя, что не забудет, как выглядит дом, в который зашла дама в необъятной желтой шляпе, ведя за собой тройку-четверку детей. У дома был, впрочем, и номер, проставленный над узкой рассохшейся дверью: 27-бис. Франсуа Конт постоял несколько минут на другой стороне улицы, откуда здание обозревалось целиком. Он хотел дождаться, чтобы в каком-нибудь из темных окон зажегся свет и тогда можно было бы отметить этаж и положение квартиры, где жила дама в необъятной желтой шляпе. Окон, погруженных в темноту, было по меньшей мере шесть или семь, но ни с одним из них не произошло ожидаемой Франсуа метаморфозы. Из чего он сделал заключение, что дама в необъятной желтой шляпе живет в квартире, у которой окна выходят во внутренний двор. Хотя и это была в некотором роде зацепка.

Теперь, когда он примерно знал, куда попал его блокнот в зеленой корочке, Франсуа слегка приободрился. Зацепка все-таки есть, сказал он себе. Еще с полчаса он расхаживал взад и вперед мимо дома под номером 27-бис по улице, название которой теперь тоже знал: рю де Меню.

«Может, надо вернуться домой и покончить с этим делом?» Такой вопрос все явственнее проворачивался у него в мозгу, чуть что не причиняя боль. Его вдруг разобрал смех. «Если мозг болит, значит, я еще мыслю». Но его мозг, похоже, перестал быть органом, в котором принимаются решения. Франсуа чувствовал это все яснее и яснее. Что за трусливый мозг, сказал он, не пытаясь разобраться, как может мозг, который мыслит, сам на себе поставить клеймо «трус». Так или иначе, но в нем явно воевали две враждебные силы: одна локализовалась в мозгу, а вторая — в желудке. В мозгу засела трусость, а в желудке — бунт. Желудочная сила толкала его к действию, настоятельно требовала пойти домой и посмотреть, что происходит. А мозг, вдруг ставший очагом трусости, парализовал эти бунтарские моторные импульсы, не давая им материализоваться.

Так что он предпочел ходить кругами по улицам, прилегающим к его дому, но постепенно от него отдаляясь. Тем временем окончательно стемнело, толпа поредела, почти все окна в квартале зажглись, затараторили телевизоры, и эманации жареного-пареного защекотали ноздри. У Франсуа вдруг перехватило горло, стало тяжело дышать, а от кухонных запахов потянуло на рвоту. Ускорив шаг, как будто шел по делам или опаздывал на званый ужин, он направился к Булонскому лесу, подышать воздухом.

Франсуа был горд тем, что жил рядом с этим лесом, слывшим зелеными легкими Парижа, был горд по крайней мере до нынешнего октябрьского вечера. Всегда, когда его спрашивали, сослуживцы или кто-то еще, где он живет, он обычно отвечал: «В Отейе, рядом с лесом», — опуская таким образом слово «Париж». Отей ассоциировался с самой роскошной зоной на западе Парижа, зоной буржуазных особняков вдоль Булонского леса. Со временем, правда, репутацию этой лесной зоны стали потихоньку порочить толпы проституток и трансвеститов, которые с наступлением темноты приходили туда на работу. Следы их лихорадочной деятельности часто попадались на глаза по утрам — в виде презервативов и бумажных платочков, разбросанных по обочинам аллей, и в виде пятен сомнительного цвета, виднеющихся во влажной траве и между кустов.