Меир Шалев - Фонтанелла

Бабушка, как я уже говорил, очень похудела перед смертью и завещала нам почти невесомое тело. Но дедушка, хотя шаги его были по-прежнему широкими и устойчивыми, а дыхание спокойным, впервые почувствовал то, чего ни один человек, кроме него, не увидел, — что силы его уже не те, что раньше, в Великом Походе, когда ее дыхание вливало силы в его затылок, а ее груди вминали теплые впадины в его спине, и ее ноги охватывали его поясницу, и ее ступни упирались в стремена его рук, когда она выпрямлялась и говорила ему, куда идти.

— Здесь, Давид, — сказала Мириам, и он поднял голову и увидел кипарисы, и кактусы, и кусты туи и иглицы, и герань, и портулак, и цикламены, что окружали старые, уже заселенные могилы и новую пустую яму. Доски гроба, прямые и жесткие, давили на его спину, и, когда он хотел опустить свою ношу в могилу, и уже повернулся было спиной, и слегка согнул и расставил колени, под гвоздями его подошвы сдвинулся маленький камешек, ступня скользнула, и он вдруг потерял равновесие, покачнулся и чуть не упал.

Толпа ахнула от неожиданности и страха. Несколько длинных обезьяньих рук — потомки полубратьев, кто же еще — протянулись схватить и поддержать. Но Апупа сдвинул ногу назад, нащупал опору, напряг бедра и осторожно опустил гроб, пока его днище не коснулось земли.

Он был бледен, и капли пота блестели у него на лбу. Он знал, что всё еще сильнее любого другого мужчины в деревне, и в Долине, и во всей Стране, но отныне и дальше, так нашептывало ему его тело, он будет слабеть всё больше и больше, потому что сказано: «Ведь мы непременно умрем», и дальше: «И будем как вода, вылитая на землю» {57} 57 «Ведь мы непременно умрем И будем как вода, вылитая на землю» — из притчи, рассказанной мудрой женщиной из Фекои царю Давиду, когда он скорбел о сыне своем Авессаломе (2 Цар. 14, 14): «Мы умрем (на иврите „ки мот намут“, грамматическая форма усиления: „ведь мы непременно умрем“), и будем как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать». Это же выражение повторяется в рассказе о рождении Самсона (Суд. 13,22): «И сказал Маной жене своей: верно, мы умрем; ибо видели мы Бога». , — и я бы даже заменил этот стих другим, написав: «Ибо отходит человек в вечный дом свой» {58} 58 «Ибо отходит человек в вечный дом свой» — фраза, описывающая человеческую смерть (Еккл. 12, 5). , — потому что именно Апупа внес в Семью фразу: «Я ушел в вечный дом ее», а также: «Ушло у меня отражение» — два красивых выражения, вызывающих зависть Рахели: «Это я должна была их придумать, а не он!»

Габриэль бросился к нему, протянул старое мягкое полотенце, которое всегда носил в кармане, и дедушка вытер им лицо. И тогда, оттолкнув нож раввина, сам порвал на себе рубашку [115] Традиция предписывает ближайшим родственникам мужского пола перед захоронением рвать или надрезать на себе рубашку в знак траура по покойному; этот обряд именуется «крия» («разрывание») и символизирует разбитое сердце. Разорванную рубашку не снимают все семь дней траура. симметричным движением двух своих рук, сильных и одинаковых, — а потом сделал то, что потрясло всех его видевших и было запечатлено на нашей «Стене плача» — в анналах семейных историй: повернулся назад, подошел к Гиршу Ландау, на мгновенье испугав его и всех остальных, и сказал: «Она нас обоих надула, верно?» — обнял его, прижав к себе правой рукой, а левую подложив ему под голову, и сделал траурный надрез также на рубашке Гирша.

Из-за множества людей, и надгробных речей, и волнения, и воздействия слез на четкость зрения никто не углядел, что скрипач поспешил уйти с кладбища раньше всех провожающих. А когда мы вернулись домой, то обнаружили кастрюлю с пюре — еще горячим, которое было пропитано маслом и кефиром и заправлено нужным количеством лука. Семья Йофе открыла все окна, опустила шторы, сказала «холокалё» и уселась есть.

В один из дней, через несколько месяцев после Амуминой смерти, Апупа, Гирш и Арон в очередной раз отправились в Хайфу по делам, связанным с изобретениями и правами. Габриэль остался один и пришел за мной, позвать к себе поиграть. Я поднялся по четырем ступенькам в Апупин дом, открыл сначала сетчатую, потом деревянную дверь, вошел и ощутил, что всё здесь стало мне чужим. Совсем чужим — из-за бесповоротного отсутствия Амумы и, наоборот, присутствия скрипача, которое ощущалось сильно и резко, несмотря на то что он был маленького роста и ходил бесшумно, а сейчас вообще находился в Хайфе. Была в этом, впрочем, и обычная чужесть дома, в котором я давно не бывал.