Анатолий Агарков: О чём молчала станица

Морозно в степи. В перелесках будто деревья греют, а на юру — совсем пропасть. Возницы наглухо укутаны в бараньи лохматые тулупы. Седоки на пяти санях жмутся друг к дружке, зарываются в сено, прикрываясь сверху дерюжками. На последних — четверо.

— Лопатин, озяб? — ткнулся к нему в самое лицо закоченевший Бондарев.

— Замёрз… аж до самых кишок! — прохрипел уныло Лопатин. — Приедем-то скоро али нет?

— Кто его знает, спросить надо приятеля-то. Эй, друг, — ткнул он в рыжую овчинную тушу, — жильё-то скоро ли будет?

— Примёрзли?

— Холодно, брат. Село-то скоро ли, спрашиваю?

— Станица, — поправил возница и сказал: — Вёрст семь надо быть, а то и двенадцать.

— Так делом-то сколько же?

— А столько же! — буркнул возница, тряхнув вожжами.

— Как ты станицу-то называл?

— Кичигинская будет…

Мужик деловито и строго скосил глаза на седоков, на торчащие из сена приклады винтовок, помолчал минуту и сообщил:

— Ничего, можно сказать, не останется — бор проедем, к ужину в Кичигинской, а в Увельскую с утра надо ехать.

— А сам ты как, из Николаевки? — выщупывал Бондарев.

— Из неё, откуда же ещё-то быть?

В тоне возницы послышалась словно обида: какого, дескать, чёрта пустое брехать — раз в Николаевке снаряжали сани в обоз, известно, и владельцы их оттуда.

— Ну, отчего же, дядя? Может и кичигинский ты? — возразил было Бондарев.

— Держи туже — кичигинский...

И возница как-то насмешливо чмокнул и без надобности заворошил торопливо вожжами.

— Чтой-то, дядя, у тебя лошадки заморенные, а как с хлебом вертаться будем, до железки дотянут ли? — подначивал неугомонный Бондарев.

— Это у меня-то заморенные? — вдруг обиделся возница и молодецки вскинул вожжами, с гиком пустил коней целиком, обгоняя растянувшийся обоз, только снег завихрил, запушил в лицо. — Эй, вы, черти! Н-но, родимые!.. Эге-гей! Нно-о!.. Соколики!

Мужика не узнать. Словно на скачках распалился он в заснеженном поле. И когда поутолив обиду, удержал разгорячившихся лошадок, повернул голову в высоком вороте, глухо заметил:

— Вот те и морёные.

— Лихо, брат, лихо, — порадовались его седоки.

Трофимову захотелось разузнать, как тут дела с Советами: крепки ли они, успешно ли работают.

— А чего ему не работать, известно… Вот у казаков, там другое…

— У казаков? — и Лопатин на живое слово о политике кинулся, как кошка на сырое мясо.

— Так, а что же, раньше в старшинах да сотниках ходили, а теперь в Советах сидять те же богатеи. Никаких перемен нету. Мы же с ними с девятьсот пятого не в ладах.

Ты сам-то бунтовал? — выпростался из-под кошмы самый молоденький член отряда семнадцатилетний Гриша Богер.

— А как же, в ту пору все поднялись — и стар, и мал. Цельный месяц царя не признавали, да казачьё же нас потом и придавило.

Гриша, распахнув ворот гимназической шинели, сидел сбоку от облучка. Возница, обернувшись, отчётливо видел его разрумянившееся лицо и белую как у девушки, шею, его, немного наивный и простой, любопытный взгляд, прислушивался сквозь скрип полозьев к его ломающемуся голосу. Богер ему нравился.

— А что ж, дядя, за народ ваш такой, николаевский, откуда?

— Так, курские мы, откуда ж ещё. Ишо при Катьке нас сюда нагнали. Супротив царя наш брат пошёл, батрак да победнее которые. Казаки ж врагами были.

— Что ж, восстание у вас было? — встрял Лопахин.

— Да было, конечно. Филя Коссаковский да Иван Долган коноводили, а мы за ними. Всех казачьё похватало и угнало в каторги.

— А ты там был?

Возница угрюмо отмолчался, зло хлестнул коней.

Гриша Богер влез с вопросом:

— А ты в Кичигинской бывал, дядя?

— Бывал, а как же…

Уже в виду стоящего стеной векового бора мужики-возницы запосматривали косо на чёрные сочные облака, дымившиеся по омрачнённому небу. Ветер задул резкий и неопределённый: он рвал без направления, со всех сторон, словно атаковал невидимиго врага, кидался на него с яростью цепного пса. И как пёс, отшвыриваемый пинком, гневно судорожно завывал и снова бросался на непрошенных гостей. По земле кружились, мчались и вертелись снежные вихрастые воронки, пути забило, наглухо запорошило снегом. И стонал вековой бор. Обоз с трудом пробивался просекой. Всё настойчивее, всё крепче и резче ударял по бокам стервенеющий ветер, всё чернее небо, круче и быстрее взвивались снежные хлопья, проникали во все щели, слепили глаза. Как в норы кроты, глубоко в тулупы зарылись возницы. Запорошило в санях седоков. От встречного ветра заходится дыхание лошадей, седым инеем запушило их морды, ноги и бока.