Анатолий Агарков: Соколовская пасха

— Так-то будет лучше, — торопливо жуя щербатым ртом, проговорил отец.

Вошла мать:

— В баню-то вместе пойдёте или с бабами?

— Пойдём, Петро? — впервые, как вошёл, обронил слово Константин. — Я уж, чёрт знает, сколько не мылся, опаршивел весь.

Старший брат нахмурился, подавляя вздохом давние мечты побанничать с женой.

— С тобой, говоришь? — он усмехнулся. — Ну, раз зовёшь — пошли.

В баньке он вёл себя по-хозяйски: зачерпнул где-то в углу ковш красноватой, неперебродившей браги, отхлебнул сам, протянул Константину. Да и как ему не быть здесь хозяином? Ещё когда был на германской, от детской шалости сгорел дом. Маня с ребятишками перебралась к свёкру, а Петру некогда отстроиться — с войны опять на войну.

Оглядывая раздетого брата, Константин почти со страхом сказал:

— Господи, исхудал-то как! Ты что, совсем без харчей зимовал?

Пётр уныло махнул рукой и отвернулся. После долгой паузы сказал:

— Классового врага пожалел?..

Парились с остервенением, соревнуясь. Уже в предбанники, полуодевшись, потягивая всё ту же неотбродившую бурду, посматривали друг на друга дружелюбно, почти с любовью. После баньки отдохнуть, обсохнуть, отпиться кваском и поговорить по душам толком не удалось: прибежала радостная Наталья — жена Константина — и утащила мужа домой. Вечеряли не долго. Разошлись по полатям и лежанкам. Маня, утолив мужнину страсть, дождалась, когда он отодвинется, и села на кровати. Сгорбившись сидела, опустив босые ноги на пол, а спина её мелко тряслась. Пётр, пытаясь успокоить её, машинально погладил по плечу, и она вдруг затихла. Он почувствовал, как напряглось всё её тело. Маня тяжело, обиженно вздохнула и сказала с болью поразившей его:

— Господи, какая у тебя чужая рука. Я совсем отвыкла.

И он тут же убрал руку, отвернулся и не знал, что сказать ей.

Была ночь и для Константина, и Наталья рядом, её ласковый шёпот: «Подожди, ребята ещё не уснули», а ждать он не мог — желание было нестерпимым. Прижимаясь к нему так, словно хотела до конца слиться с ним, раствориться в его теле, она шептала каким-то незнакомым голосом:

— Боже мой, Костя, я только теперь начинаю понимать каково без тебя. Ну, почему ты уходишь от нас? Ведь ребята уже подрастают, им отец нужен. Мне, мне ты нужен больше всех.

И утром она не могла никак успокоиться, возбужденная сновала по избе, то и дело дотрагиваясь до мужа, гладила его плечи, руки. Праздник был на дворе, праздник был на душе Наталье. А погода подкачала: небо набухло низкое, тёмное, готовое в любую минуту рассыпаться на дождь или снежную крупу.

Управившись по хозяйству, всем семейством направились в родительский дом. По обычаю христосовались прямо у порога. Бабушка совала внучатам леденцы, крашеные яйца, раздевала и подталкивала к столу. Дед уже «причастился» и теперь пьяно улыбался в усы, дипломатично помалкивая. Пётр и Маняша хмурились, сторонились друг друга. За столом всё внимание детям. Братья, расцеловавшись у порога, ближе друг другу не стали. Пётр хмурился и разглядывал в окно низкое холодное небо, гадая, что можно ожидать от него в ближайшие часы — дождя или снега. Константину после выпитого вернулось ночное желание, и он неотступно преследовал жену ласково-вопрошающим взглядом, который не остался незамеченным: Наталья вдруг раскраснелась, словно излишне пригубила, засуетилась, расщебеталась с женщинами, раскудахталась с детьми — только её и слышно, и в то же время ни на минуту не выпускала мужа из поля зрения. Их незримый контакт вдруг открылся Петру, и тот позавидовал: чокаясь, зло выдавил из себя:

— Сволочь ты, братуха.

— Цыц, в Христов праздник! — оборвал его отец, выпив, продолжил, — на посевную-то вас ждать али бабку в сошку запрягать?

Братья переглянулись и промолчали.

— Па-анятно! — усмехнулся старший Богатырёв. — Вояки, мать вашу! Сами собачитесь, людей булгачите. Взять бы ногайку да обоих, да перед всей станицей, чтоб ума, стало быть…

— Возьми, — скривился Пётр и устало повёл плечом.

Константин всё преследовал Наталью взглядом, не слушая, утвердительно покачал головой. Дед, в очередной раз чокаясь с сыновьями, укоризненно процитировал своё любимое; «…богатыри не вы…».

Засиделись. Захныкали ребятишки, просясь на улицу. Женщины завздыхали — пора скотину убирать. Вдруг над станицей прогремел выстрел. Богатырёвы разом встрепенулись, оборотились к окну. Тягостной вдруг показалась наступившая тишина и подозрительной. Не слыхать ни песен над станицей, ни гармошки. Напряжённо текли минуты. Снова выстрел, и будто прорвало, зачастили, забахали — где-то там, на улице завязался бой. Оба брата, столкнувшись в дверях, бросились одеваться, мимо испуганных женщин, ребятишек, на ходу пристёгивая оружие.