Дуглас Кеннеди - Особые отношения

— Да, это мне знакомо.

— Ну, тогда принимайтесь за дело. — Она протянула мне аппарат.

Снова безумная боль — хотя в этот раз, по крайней мере ненадолго. Спустя минуту усердной работы насоса шу прорвало — и хотя по моему лицу текли слезы в ручья, я испытала неимоверное облегчение.

— Вам лучше? — наклонилась ко мне сестра, сама заботливость и участие.

Я кивнула. Она снова передала мне Джека. Господи, до чего же он ненавидел мое прикосновение. Я поскорее приложила его к соску, из которого теперь текло молоко. Джек поначалу сопротивлялся, не желая начинать все сначала, но стоило ему почувствовать вкус молока, тут же присосался намертво и начал усердно чмокать. Я вздрогнула от вернувшейся боли, но заставила себя молчать. Не хотелось устраивать новое представление на глазах у этой терпеливой сестры. Однако она и без слов почувствовала, что мне не по себе.

— Больно, да?

— Ох, боюсь, что так.

— Вы не первая мамочка, которая на это жалуется. Но со временем все войдет в колею.

Боже, ну почему она так невозможно добра ко мне? Ведь я этого не заслуживаю. Ведь я же читала все эти чертовы книжки, эти проклятые журнальные статьи, где расписывается неземное наслаждение от грудного вскармливания и все его преимущества. Там же говорится, что оно укрепляет отношения между матерью и ребенком, пробуждает древнейший материнский инстинкт. «Только грудью»! Сколько же речей под этим девизом мне пришлось выслушать, и все они резко обличали скептиков. Матерей, решивших отказаться от грудного вскармливания, клеймили как законченных эгоисток. Именно такой эгоисткой я себя сейчас и ощущала Потому что никто не предупредил меня о самом главном в кормлении грудью: что это так дьявольски больно!

— Ну да, это больно, — сказала Сэнди, когда я позвонила ей в тот день. Черт, да я с ужасом вспоминаю, как это было.

— В самом деле? — Я ухватилась за это откровение, как за соломинку.

— Уж поверь мне, это не самая большая радость материнства.

Я знала, что она врет, что это ложь во спасение. Ведь я постоянно паслась в доме Сэнди после рождения ее первого сына Она кормила его грудью и не выказывала ни малейших признаков дискомфорта. Наоборот, она так к этому приспособилась, что однажды я застала ее с утюгом — она гладила распашонку и одновременно кормила ребенка.

— Просто без привычки, да по больному месту, в этом все и дело, — сказала Сэнди. — Когда собираешься опять в больницу?

— Вечером. — Я с трудом подавила ужас в голосе.

— Уверена, он симпатичный, — предположила Сэнди. — У тебя есть цифровой фотоаппарат?

— Ой, нет.

— Да ты что, купи скорее и начинай его фотографировать.

— Хорошо, — сказала я таким сдавленным голосом, что Сэнди немедленно почувствовала неладное. — Салли… ну-как рассказывай.

— Что рассказывать?

— Скажи — что происходит? Ничего не происходит.

— У тебя нехороший голос.

— Просто день трудный, вот и все.

— Ты уверена, что только это?

— Конечно, — бодро соврала я. Но на самом деле…

Что ?

Я и сама не понимала, не имела никакого представления о том, что было на самом деле. Просто мне страшно не хотелось возвращаться в больницу вечером. Положив телефонную трубку, я укрылась в кабинете Тони от строителей, сновавших по всему дому. Упав в мягкое, глубокое кресло, я уставилась на рукопись, аккуратно лежавшую у компьютера, слева от клавиатуры. Под стаканом для ручек лежала толстая тетрадь в плотном черном переплете. Я знала, что Тони уже много лет ведет дневник. Я обнаружила это в первую же ночь, когда мы спали в его захламленной холостяцкой квартире в Каире. Я тогда встала в туалет в три часа ночи и застала его в гостиной — он быстро писал что-то в блокноте с черной обложкой.

— И какая мне выставлена оценка — двойка или, может, троечка? — спросила я, стоя в дверях.

— Это тайна, — ответил он, захлопывая блокнот и надевая колпачок на ручку. — Как и все остальное в этом блокноте.

Он говорил приветливо, но твердо. Поняв намек, я никогда больше не спрашивала его о дневнике… хотя за эти месяцы не раз заставала его делающим записи. Кто-то сказал однажды, что люди, ведущие дневник, немного напоминают собак, обнюхивающих свою блевотину. Ну а мне всегда казалось, что любой, кто изо дня в день ведет хронику собственной жизни — и, следовательно, поверяет бумаге свои сокровенные мысли о близких, — в глубине души надеется, что его записи будут прочитаны. Может, именно по этой причине — предположила я — Тони оставил черную тетрадку на столе. То есть Тони знал, конечно, что я уважаю его частную жизнь и не вхожу в кабинет в его отсутствие. Но у меня невольно возникло чувство, что сейчас он провоцирует меня, как бы говоря: ну же… давай открой его, рискни.