Филип Дик - Прозябая на клочке земли

— Похолодало, — заметила миссис Макгиверн.

Лиз сидела рядом с Роджером, подтянув к себе колени и обхватив их руками. Она закатала джинсы, и в свете костра ее гладкие голые икры отливали темно-красным. Гладкие как кость, подумал он. Протянув руку, он прикоснулся к ее лодыжке, потянул за носок. Она опустила руку и накрыла его пальцы своими. Ее кожа от близости огня была горячей. От костра остались одни только угольки, и от них по земле расстилалось тепло. Лиз наклонилась вперед, приблизившись к нему головой. Ее волосы отражали цвет костра, красновато-коричневый, почти переходивший в черный. На ее шее он увидел мокрые полоски, и они напомнили ему тот день два года назад, когда Вирджиния ворвалась в дом и Лиз одна вышла из спальни, чтобы встретить ее. Обычно испарина проступала у нее, когда ей бывало страшно, когда она волновалась, была в напряжении и даже когда была счастлива. Капельки влаги словно выпрыскивались на поверхность.

Но та материя, та субстанция, в которой она жила, сомкнулась вокруг нее, превратившись в обитель покоя, думал он. И Лиз ушла в тот идеальный сокровенный уголок неизменности, где ей было так легко. Быть может, ее слегка встряхнуло. Но он не видел, чтобы в ней что-то изменилось. С ней ничего тогда не произошло. А этого-то он и искал с самого начала. Он видел это в ее глазах, вернее, в глубине ее глаз. Это доступно каждому. Во внутренний мир глаз можно проникнуть. Когда он прямо смотрел в ее глаза, то видел в них завершенную личность, плавно движущуюся вокруг своей оси. Ничто не могло изменить ее, повлиять на нее. Вирджиния тогда вторглась в дом, и Лиз выбежала из спальни, защищая не столько свой дом и свою честь, сколько его — и даже это пронеслось над ней, не задев ощутимо. Она осталась совершенно такой же, какой и была.

Вот она сидит, думал он, склонив голову на колени, положив свои пальцы на мои. Вот ее гладкие, темные, блестящие, теплые ноги. От ее волос, как всегда, приятно пахнет, у нее всегда будет эта прекрасная улыбка, и, помимо всего остального, она будет впускать в себя мой пристальный взгляд, в самую глубь, так, чтобы я мог увидеть — как не видел ни у кого другого — то, с чем я говорю на самом деле. И она никогда не убежит. Никогда не солжет. Пока я способен удерживать ее внимание, я буду видеть все, как оно есть на самом деле. Она являет собой, пожалуй, окончательное бытие, насколько это для нее возможно. В пределах своего существования она абсолютна. И это так, потому что она ни на что, по сути, не завязана, просто существует. Но добиться ее против воли или овладеть ею невозможно.

Счастье ее, думал Роджер, состоит вот в этом, в том, что она сидит сама по себе, рядом со мной, ничего не делает, ничего ей не нужно, да в каком-то смысле она нигде и не была. У нее нет памяти, она неспособна смотреть в будущее, ничего не знает о смерти — как будто она всегда была здесь, еще до этого костра, и пальцы ее лежали на его пальцах.

Но со мной-то, думал он, все кончено. Для меня это был конец. На нее это, наверное, не повлияло, но на меня — еще как. Знает ли она об этом? Она старалась — выскочила из комнаты, встала между мной и Вирджинией. Сделала все, что от нее зависело. Значит, знала, чем это может стать для меня. Но Вирджиния прорвалась сквозь ее защиту, вошла в комнату.

Черт бы ее побрал, эту Вирджинию, подумал он. Но ведь когда-нибудь даже Вирджиния заболеет и умрет. Жизнь ее пойдет на убыль, и будет она ползать на ощупь, ожидая конца.

Но меня-то к тому времени уже давно не будет. Так что какая разница? Я уйду первым. В каком-то смысле, меня уже нет.

Сидевшая рядом Лиз спросила:

— А если вдруг откуда-нибудь выпрыгнет лесная кошка, что делать? Колотить в сковородку?

— Да, — ответил Роджер. — Или призвать на помощь бога.

Покачав головой, она устремила на него свой серьезный, полный надежды взгляд.

— Ты же не веришь в бога. Я знаю, ты мне говорил.

— Не верю, — подтвердил Роджер.

— А может быть, нужно верить? — спросила она.

— Может быть.

Наклонившись к ней, он поцеловал ее в губы.

На следующий день, в субботу, после обеда Роджер с Греггом ехали обратно в Лос-Анджелес.

— А у древних римлян были марки? — спросил Грегг.

— Не думаю, — ответил он.

— У меня, кажется, есть одна марка из Рима.

— Может быть, — сказал он.

Яркий свет слепил глаза, и Роджер достал из бардачка темные линзы, которые крепились к его обычным очкам.

— Мне не хотелось идти в поход, — сказал Грегг. — Не люблю я походы.

— Почему?