Когда мы познакомились, эта роковая женщина у меня на семинаре училась. Тогда она не зевала, а изучала произведения Николая Федорова. Он был приятелем Циолковского и придумал трупы в космос запускать, чтобы они там замораживались, вокруг Земли крутились и потом воскресали. В англоязычных кругах начала века Федоров был известен как Nick the Fridge. [22] Коля-холодильник (англ.).
Только хорошенькая блондинка, сидевшая в переднем ряду, прослушала мою первую лекцию, как сказала криогению русской философии «спасибо за знакомство» и выскочила за меня. И пошло! Почему-то родила двоих детей, я дом купил, продал свой «Jeep Wrangler» и приобрел буржуазный «Бьюик». На таких драндулетах пенсионеры по Флориде разъезжают. На бампере «Бьюика» был наклеен знак: «Baby on Board». [23] Младенец на борту (англ.).
So I got bored. [24] Мне стало скучно (англ.).
Шесть лет с супругой жил, гамбургеры каждый уикенд в саду жарил, как настоящий американский домохозяин, а потом — баста! Моя скалозубка в последний раз ощерилась, и дверью хлоп! Кончилось семейное счастье. Я был очень травмирован. Во время развода из злобы все время «Крейцерову сонату» перечитывал. Читал, читал, а потом со всего размаха махнул мускулистой рукой и отправился в путь-дорогу: в первый раз в Белобетонную полетел.
Я спешу в Москву,
Там моя зазноба.
В теле у нее
Теплая утроба.
Опасное было время: на дворе стояла коммунистическая власть, в Кремле загнивал Брежнев. Я приехал как нелегал, по туристической визе, но по музеям не бегал. У меня были рекомендательные письма к нашему радостному хозяину, господину Пеликанову, и еще к одному коллеге, доктору Кикину. Он специалист по теории литературы. Только его увидал, сразу почуял неладное, потому что у него был маленький череп и зеленый пиджак, как у француза.
Кикин все про Барта болтал, про Фуко фантазировал.
— Я их просто обожаю, это такие титаны мысли! — лепетал он, заламывая руки. — Как бы я хотел, чтобы они пригласили меня в Париж, чтобы я стал объектом их умыкания.
Я в ответ:
— Barf Fuck! [25] Б-р-р-р! Фу! (англ.)
Бедняжка обиделся на омоническую прибаутку. Завертел черепком, покраснел, все равно что рак речной, — а я только хохочу. Мой звонкий смех его кастрировал. Символически, конечно. À la Lacan, [26] Как по Лакану (фр.).
которым Кикин был тоже сильно увлечен. В результате микроцефал впал в кризис, постригся, как мог, в монахи и ушел в Новостарческий монастырь. Там он по сей день молится за меня, сердечного.
— Леонид Зиновьевич Кикин, с которым я хорошо знаком, живет отнюдь не в монастыре, а в своей квартире на Гоголевском бульваре. Недавно он издал антологию эссе провансальских постструктуралистов. Отзывы на нее были очень положительными.
— Днем в квартире, ночью в келье — какая разница!
В Москве я чувствовал себя, как в романе Ле-Карре. Серое небо, серые дома, серые лица были для меня культурным наркотиком. «Ici on parle russe», [27] Здесь говорят по-русски (фр.).
— взволнованно думал я, бродя вдоль улиц шумных. И действительно, каждое утро выхожу из отеля и болтаю с простым народом: бабушками, миллиционерами, пьяницами. Так весь день проведу — и на боковую. Эти беседы в низах дали мне богатый материал для монографии о Малюте Скуратове, которая сделала меня полным профессором.
Изучив жизнь Белобетонной, решил ознакомиться со страной в целом. За неделю объездил весь Советский Союз. Одетый, как вагабонд, чтобы не выделяться среди путешествующего люда, шастал туда-сюда от Китежа до Киева, от Ашхабада до Ашколсуна. Теплушки, такси, тарантасы… И всюду меня встречали как драгоценную диковинку, как дорогого гостя, как птицу залетную, но мимолетную. Во время посещения станицы запорожских казаков эти усатые бритоголовые вояки даже предложили мне стать их атаманом!
— Значит, вы были на Украине? Какие впечатления остались у вас от этой страны?
— Тамошний народ очень музыкален.
Ну что, выпьем с горя-радости? Поднимаю стопу за удивленную хозяйку, которая прекраснее, чем Василиса. Я сразу понял, что госпожа Пеликанова бездетная, потому что она так ласково на меня смотрит. I’m every mother’s son [28] Я сын каждой матери (англ.).
всех стран! Но раз уж речь зашла о материнских материях, помяну добрым словом родительницу. Даже когда я был беби и висел на ней, как нагрудная серьга, она была суперстерильная. Всегда пахла карболкой. Сколько себя помню, я ассоциирую этот запах с ней. Где бы я не находился, в каком бы то ни было архиве или государстве, как только слышу запах карболки, вспоминаю матушку. Друзья, умиляйтесь моему примеру! Каждое воскресенье навещаю эту великую женщину в ее особняке на Форест лейк-корт в фешенебельном пригороде Никсонвиля. Приношу ей шоколадки и бутылку «Drambouie», к которому она пристрастилась еще школьницей в Париже. Впрыскиваю струю веселья в роскошную матушкину жизнь. А если напечатал новую книгу или статью, то дарю ей экземпляр. Пусть старушка радуется за умницу-сына!
Читать дальше