Николай Ивеншев - Против часовой стрелки

Пожалуй, надо остановиться, иначе сойдешь с ума. Остановиться, спокойно обмозговать. Калачев стал закручивать свое тело и душу вымышленной стальной проволокой. Это успокоительное помогло. Мысли перестали перехлестывать друг дружку. И все же они были сумбурными: живем на вокзале, вспоминаем прошлое, мечтаем о будущем. Ведь настоящего не — ту — ти! А хорошо было бы съесть сейчас ананас. За всю свою жизнь он не откусил и дольки экзотического плода, жевал, правда, какую‑то вязкую, похожую на сушеную тыкву консервированную ерунду. Цукат ананаса. Ананасы, орхидеи! Миллионеры дарят возлюбленным орхидеи. Чем он хуже? Ведь если он прокрутит в своей судьбе несколько вариантов, тьфу, несколько судеб в своих вариантах, тьфу, орхидеи ему улыбнутся. Но программа первая: отомстить, влюбить, замолить. И еще ему представился плоский живот его ученицы Сукачевой. Пошло, неэтично, неморально. Не по — учительски. Но это так. А впрочем, пора отвыкать от морали серого российского чиновника Акакия Акакиевича.

— Черт! — ругнулся Калачев: опять мусор из контейнера не выгребли. Не нести же домой полное ведро? Кое- как изловчился, высыпал часть мусора в контейнер, остальное на землю. Господи, какая проза. Дома он посадил жену на диван, взял ее за руку:

— Таня, я вот что подумал… в порядке бреда. А что если я, смех, ерунда, что если я буду молодеть?.. Яблоки- то пищекомбинатовские того… законсервированы средством Макропулоса. Помнишь у Чапека?

— Они законсервируют, они законсервируют, — пренебрежительно усмехнулась Татьяна. — Они и не до такого додумаются. В редакцию пришло письмо, в нем рассказано, будто бы некий Мишин В. В. своеобразно боролся с пьянством. Заказал тот Мишин в кузнице медали для колхозных алкашей. И решением общего профсоюзного собрания цепляют те медали поклонникам Бахуса, для острастки. Вот вам и председатель — изобретатель.

Совсем непоследовательно Татьяна продолжила:

— И чего ты в осенний день голый бегаешь? На термометре пять градусов ниже нуля, плюс ветруган. Рубашки сам себе не погладишь. Воротник весь измочалил. Слушай, а кто вчера такой ужасно кучерявый в уголке сидел? Знаешь: ваш трудовик — интересный человек. Он мне вчера все уши прожужжал. Скептик. Все люди по его рецеп — там живут. Глупости ты говоришь, Володенька! Я не атеистка, упаси Господи, я крещеная. И все же я за всю свою жизнь не видела ни одного колдуна. Не видела и помолодевшего человека. Твои волосы? Они нынче выросли, а завтра осыпятся. Может, у тебя начался мужской климакс? Хотя…

— В порядке бреда, — вздохнула Татьяна.

— В порядке бреда, — прошептала она.

Что это у нее в глазах? Влага.

«Не такие мы стали, Володенька. Помнишь, ты меня земляникой сушеной кормил. В сене, там, у матери, на чердаке ее избы? Помнишь, как придумывал разные прилагательные? Обо мне. Ты придумывал, а я счастлива. Сто с лишним эпитетов насчитала. И целовал меня всю. В ладошку щекотливо так, что я исчезла из мира совсем, осталось меня совсем ничего, ладошка да семь граммов души». Слезы, настоящие слезы пробились, потекли, оставили за собой некрасивые борозды с разводами.

— Ну что ты? Что ты? Все вернется, все снова будет так же, — зашептал на ухо Татьяне Калачев, — все обязательно вернется.

Его сердце сжалось. Нет, не сердце, внутри его тела, скорее всего в солнечном сплетении затеплилась точка, комочек, который подошел к горлу и стянул его. Тоска, и жалость, и любовь. Этого давно не было. Вот и возвращалась молодость. Естественно возвращалась, не из‑за колдовских часов. Он заморгал, боясь расплакаться. А Татьяна стала тереть глаза:

— Тушь проклятая!

И хлестнул электрозвонок. Все улетучилось вмиг. В дверях топтался добрый фотограф, Татьянин сослуживец Земнухов. Он смущенно тер пухлые щеки:

— Ветруган страшенный! — извинился Земнухов за свой приход, словно спасался от штормовой погоды. Он расстегнул кофр:

— Вот успел кое‑что сделать, — он раскинул фотографии на кухонном столе веером. Остановленное, мертвое время. Черно — белые снимки — сухое подобие жизни, суррогат. Невеста испугана, женишок — торчит, как штыковая лопата. Историчка подтянула синие свои вампирские губы. Глаза у физрука Филиппенко похожи на костяшки бухгалтерских счетов. И лысина Калачева, как ни приглядывайся, пустыня Гоби, девственная. Калачеву показалось,

6 Заказ 54что она даже розовая. Татьяна вернулась из ванной с промытыми, незащищенными косметикой глазами. Она схватила фотокарточки, словно какая‑то хищная птица, готовая склевать их. Заахала: