Томас Пинчон - Радуга тяготения

— Э-э — вы не немка.

Категорически качает головой:

— Голландка.

— И вы здесь уже…

Куда-то отводит глаза, протягивает руку, берет у него бутылку. Смотрит в море, вслед осьминогу.

— Они очень оптичные, не так ли. Я не знала. Оно меня увидело. Меня. Я не похожа на краб.

— Пожалуй, нет. Вы, барышня, роскошно смотритесь. — На заднем плане восхищенный Бомбаж тычет локтем Галопа. Ухарство атлантичное. Ленитроп берется за ее запястье и читает бирку уже без труда. Там грится: КАТЬЕ БОРГЕСИУС. Под пальцами громыхает ее пульс. Она Ленитропа откуда-то знает? странно. На лице у нее смесь узнавания и внезапной прозорливости…

Стало быть, здесь, на пляже, в компании с чужими, голоса обретают металл, каждое слово — режущий лязг, а свет, хоть и яркий, как прежде, уже не так просвещает… это внутрь сочится пуританский рефлекс — видеть иные порядки за видимым, также известен как паранойя. В морском воздухе жужжат бледные силовые линии… выдвигают себя пакты, которым присягнули в покоях, давно уже разбомбленных до горизонтальных проекций, причем не вполне по прихоти войны. О, то был отнюдь не «нечаянный» краб, ас, — не случайные осьминог или дева, фигушки. Структура и детали появятся потом, а вот окружающее коварство он чувствует моментально, сердцем.

Еще некоторое время они сидят на пляже, доедают завтрак. Только вот простой день — птички и солнышко, девушки и вино — уже слинял украдкой от Ленитропа. Галоп постепенно косеет, расслабляется, становится все забавнее по мере того, как пустеют бутылки. Он застолбил себе не только ту, на кого в самом начале упал глаз, но и ту, которую, без сомнения, убалтывал бы сейчас Ленитроп, не возникни этот осьминог. Галоп — посланец из невинного, доосьминожьего прошлого Ленитропа. Бомбаж, напротив, сидит совершенно тверезый, усы невстрепаны, мундир по уставу — наблюдает за Ленитропом пристально. Его спутница Гислен, миниатюрная и стройная, ножки красотки с плаката, длинные волосы зачесаны за уши и ниспадают на спину, елозит круглой попкой в песке, пишет маргиналии к Бомбажеву тексту. Ленитроп, свято убежденный, что у женщин, как у марсиан, есть такие антенны, которых нет у мужчин, за ней приглядывает. Глазами с ней встречается всего разок — у нее они при этом распахиваются загадочно. Ей что-то известно, ей-богу. По пути обратно в Казино с порожней тарой и корзиной, в которой лишь утренний сор, удается перемолвиться с ней словом.

— Ну и пикничок, нессы-па? [103] Не так ли? (искаж. фр.)

У ее рта появляются ямочки.

— Вы все время знали про осьминога? Я подумала, потому что так похоже на танец — все вы.

— Нет. Честно, я не знал. В смысле, вы думали, это, что ли, розыгрыш такой?

— Малыш Эния, — вдруг шепчет она, беря его за руку, а к прочим обращая широченную липовую улыбку. Малыш? Да он в два раза больше нее. — Пожалуйста — очень осторожней… — Вот и все. С другой стороны он держит за руку Катье, два бесенка, полные противоположности, по бокам. Пляж теперь пуст, только полсотни серых чаек сидят, за водой наблюдают. Над морем громоздятся белые кучи облаков, отверделые, надутые херувимами, — листья пальм колышутся по всей эспланаде. Гислен отваливает — обратно по пляжу, забрать чопорного Бомбажа. Катье пожимает Ленитропу локоть и говорит то, что ему как раз теперь и охота слушать:

— Все-таки, быть может, нам суждено было встретиться…

C моря Казино в сей час — пылающая безделушка на горизонте: его пальмовый фон уже обернулся тенями в угасающем свете. Сгущаются бурая желтизна этих зазубренных мелких гор, море цветом что мягкая сердцевина черной оливки, белые виллы, шато на насестах, как целые, так и развалины их, осенние зеленя рощиц и отдельных сосен — все густеет до ночного пейзажа, дремавшего на них весь день. На пляже зажигают костры. Слабый лепет английских голосов, даже песни время от времени долетают по-над водой до д-ра Свиневича, стоящего на палубе. Под ним Осьминог Григорий, набивший себе утробу крабовым мясом, довольно резвится в особом отсеке. Луч маяка на мысу описывает дугу, а рыболовное суденышко идет курсом в открытое море. Гриша, дружок, этот трюк у тебя — пока последний… Есть ли надежда на дальнейшую поддержку Стрелмана, раз Свиневич и Его Изумительный Осьминог сыграли свою роль?

Он давно перестал обсуждать приказы — даже его изгнанье обсуждению не подлежало. Улики, что связывали его с бухаринским заговором, о деталях коего он и слыхом не слыхивал, могли как-то оказаться правдой — допустим, Троцкистскому Блоку он мог быть известен, понаслышке, допустим, они использовали его методами, что навсегда остались в секрете… секрет навеки-. есть, известно ему, такие виды невинности, которые не способны даже вообразить, что это значит, не говоря уж о том, чтобы принять, как принял он. Ибо возможно, в конечном итоге, что это просто лишний эпизод громадного патологического сна Сталина. У Свиневича, по крайней мере, остается физиология, партии она не подвластна… а те, у кого ничего, кроме партии, кто всю жизнь на ней построил, чтобы затем попасть в чистку, — этим предстоит пройти сквозь нечто весьма похожее на смерть… и так ничего и не узнать наверняка, никакой лабораторной точности… это ж его рассудок, видит бог, целых двадцать лет. Они, по крайней мере, ни за что не смогут…