Томас Пинчон - Радуга тяготения

Он и приходит не один, а с матросом Будином, который договорился, чтоб ему подогнали из Зоны Панамского канала (где шлюзовые рабочие носят их вместо униформы в поразительных тропически-попугайских сочетаниях желтого, зеленого, бледно-лилового, алого) стильный костюм невероятных пропорций — заостренные лацканы надлежит укреплять каркасом одежных вешалок, поскольку лацканы эти торчат далеко за пределы костюма, — под атласной рубашкой, фиолетовой на фиолетовом, водоплавающий модник даже носит корсет, утягивая талию до сильфидных 42 дюймов, чтобы налез туго приталенный пиджак, каковой затем спускается до колен, оборудованный пятью разрезами в ярдах килтоподобньгх складок, что покрывают зад. Штаны затянуты ремнем под мышками и ушиты дюймов до десяти, так что Будину приходится совать в них ноги через тайные «молнии» на штанинах. Костюм синий — не костюмно-синий, нет — по-настоящему СИНИЙ, красочно- синий. Где костюм ни появится, все замечают тотчас. На сборищах он маячит на периферии зрения — решительно невозможно светски поболтать. Сей наряд вынуждает либо размышлять о материях основных, как его цвет, либо сознавать свою поверхностность. Одно слово — подрывная тряпка.

— Только мы вдвоем, кореш? — грит Будин. — Керосинчиком попахивает, а?

— Слушай, — Роджер нездорово хихикает — ему только что в голову пришло, — даже резиновые хуи взять нельзя. Сёдня будем мозгами работать!

— Ну вот чего, пошлю-ка я моцик к «Путци», пригоню нам оттуда банду и…

— Знаешь что? Где твоя тяга к приключениям? Аг-га. Между прочим, ты раньше таким не был.

— Слушь, браток, — эдак по-военно-морскому, браток, — ладно тебе, браток. Ты на мое место встань.

— Я бы встал, если б там уже не стояли… такие… желтые штиблеты…

— Просто скромный парнишка, — смуглый солдат морских глубин скребет в паху ороговелым пальцем, охотясь на неуловимую мандавошку, поднимает зыбь в складках и штанах, — конопатый такой пацанчик из Алберт-Ли, Миннесота, на 69-м шоссе, где предел скорости — нестись всю ночь сломя головку, пытаюсь вот в Зоне окопаться, конопатый парнишка английскую булавку в пробку воткнул, вышел контактный волосок, так он ночами слушал голоса от побережья до побережья, мне еще 10 не было, и ни один голос ни единого разу не посоветовал ввязываться в эти гангстерские свары, браток. Радуйся, что наивный такой, Родж, погодь до первого европейского гангстерского налета, они любят тремя выстрелами — в башку, в брюхо и в сердце. В брюхо, врубаешься? Тут брюхо — не забубенный какой орган, кореш, и неплохо бы по осени это смекнуть.

— Будин, ты же дезертировал? А ведь это — смертный приговор?

— Бля, уж это я улажу. Но я-то просто винтик. Не думай себе, что я знаю всё. Я только дело свое знаю. Могу показать, как промывать кокс и как пробовать, на ощупь по температуре скажу, поддельный камешек или нет, — подделка из тебя меньше тепла высосет, древние торгаши говорили, мол, «стекло — никудышный вампир», а вдоба-авок могу фальшивую капусту разглядеть — на раз-два-три, как букву Ш в таблице зрения, у меня визуальная память — во, такая мало у кого в Зоне… — И под этот монолог Роджер уволакивает Будина в пидже веселиться у Круппа.

Войдя, Будин первым делом засекает этот струнный квартет. Вторая скрипка — надо же, Густав Шлабоне, нередкий и нежеланный курительный компаньон Зойре Обломма, «Капитан Жуть», как любовно, однако не без меткости его окрестили в «Der Platz», — а на альте играет Густавов сообщник — с которым на пару Густав, забежав в гости, приводит в самоубийственное уныние всех в радиусе ста метров (это кто стучит и хихикает у вас под дверью, Фред и Филлис?), — Андре Омнопон с пушистыми усами а-ля Рильке и татуировкой Поросенка Свинтуса на животе (последний писк: даже в Континентальной Зоне все американские девчонки поголовно считают, что она сногсшибательна). Нынче Густав и Андре — Внутренние Голоса. Что весьма неординарно, поскольку в программе значится запрещенный квартет из Соч. № 76 Гайдна, так называемый Квартет «Казу» G-бемоль минор, название свое получивший от части «Largo, cantabile е mesto» [395] Медленно, певуче и печально (um.). , где Внутренним Голосам полагается играть на казу вместо обычных своих инструментов, что виолончели и первой скрипке создает проблемы динамики, в литературе уникальные.

— Местами приходится от спиккато переходить к detaché [396] Стаккато (фр.). , — частит Будин, ведя некую Корпоративную Жену через всю комнату к столу с бесплатной жратвой, заваленному закусками из омара и сэндвичами с каплуном, — смычка поменьше, повыше, понимаете, смягчить его — да еще примерно тысяча взрывов от ррр [397] Пиано пианиссимо, самое тихое (um.). до fff [398] Форте фортиссимо, самое громкое (um.). , а наоборот лишь один, знаменитый Один… — И в самом деле, квартет запретили, помимо прочего, из-за подрывного падения fff до ррр. Касание бродячей звуковой тени, Бренншлусс Солнца. Они не хотят, чтоб вы такое часто слушали — уж во всяком случае не в трактовке Гайдна (странный прокол в поведении высокочтимого композитора): виолончель, скрипка, альт и сопранные казу вместе резвятся в одной мелодии, и это смахивает на песенку из фильма «Доктор Джекилл и мистер Хайд», «Глянь, как я танцую польку», но внезапно посреди некоего такта казу намертво умолкают, а Внешние Голоса давай выщипывать немелодию, которая, как грит традиция, представляет двух Деревенских Дурачков XVIII столетия, которые играют на губах. Друг Другу. 20,40 тактов длится это придурочное пиццикато, крупперы по центру скрипят в бархатных креслах на гнутых ножках, бибубу-бибубу что-то не похоже на Гайдна, Мутти! Представители «ИХТ» и «ГЭ» склоняют головы набок, силясь прочесть при свечах программки, от руки заботливо написанные партнером Утгардалоки по жизни, фрау Утгардалоки, — никто не знает точно, как ее зовут (от чего Штефану только польза: при его супруге все держатся настороженно). Она — твоя мертвая мать, только блондинка; узрев ее, разодетую в чеканное золото, скулы изгибаются слишком высоко, безобразно, брови чересчур темны, а белки чересчур белы, и в том, как Они изуродовали ее лицо, — некое нулевое равнодушие, что в итоге оборачивается злом, — ты бы ее узнал: здесь, на Круппфесте, душою обретается Наллина Ленитроп за минуту до первого мартини. Как и сын ее Эния, но лишь потому, что теперь — на заре Девы — он обернулся ощипанным альбатросом. Ощипанным, ч-черт, — да ободранным. По всей Зоне рассеянным. Вряд ли его когда-нибудь снова «найдут» в общепринятом смысле — то есть «достоверно опознают и задержат». Одни перья… избыточные или же восстановимые органы, «которые соблазнительно было бы уподобить „Hydra-Phänomen“ [399] «Феномену Гидры» (нем.). , если бы не отсутствие какой бы то ни было враждебности..» — Наташа Раум, «Области неопределенности в анатомии альбатроса», «Протоколы Интернационального Сообщества Кавалеров Ученой Страсти к Нозологии Альбатроса», зима 1936-го, отличный был журнальчик, в ту зиму они по такому случаю даже послали корреспондента в Испанию, есть выпуски, целиком посвященные анализу мировой экономики, и что ни возьми — все четко коррелирует с проблемами Нозологии Альбатроса, — относится ли так называемый «Ночной Червь» к Псевдо-Гольдштрассовой Группе или его надлежит рассматривать — коль скоро симптомы почти идентичны — как особо коварную разновидность Хебдомериаза Шваббра?