Томас Пинчон - Радуга тяготения

О. Да.

В. Тогда одна индеанка…

О. Одна чистокровная индеанка. Одна mestiza. Одна criolla [18] Метиска… креолка (исп.). . Затем: одна яки. Одна навахо. Одна апача…

В. Секундочку, в самом начале был всего один индеец. Которого Клюкфилд убил.

О. Да.

Считайте это проблемой оптимизации. Наилучшим манером страна обеспечивает всех только по одному.

В. Тогда как же остальные? Бостон. Лондон. Те, кто живет в городах. Эти люди настоящие или как?

О. Некоторые да, некоторые нет.

В. А настоящие необходимы? или избыточны?

О. Зависит от того, что у вас на уме.

В. Блядь, нет у меня ничего на уме.

О. А у нас есть.

На миг десять тысяч жмуриков, что скрючились под снегом в Арденнах, принимают солнечный диснеизированный вид пронумерованных младенцев под теплыми белыми одеялками — ждут, когда их отправят благословенным родителям в такие места, как Верхние Водопады Ньютона. Это длится лишь мгновенье. Затем еще на миг такое впечатление, будто все рождественские колокольцы мирозданья вот-вот сольются в хор — что весь их случайный перезвон нынче станет, лишь на этот миг, согласен, гармоничен и принесет с собою вести о недвусмысленном утешенье, об ощутимой радости.

Но сигаем на склон Роксбери. Снег слежался в арки, в сетчатые поля его черных резиновых подошв. Его «ар’тики» позвякивают, когда он шевелит ногами. Снег в этой трущобной тьме выглядит сажей в негативе… влетает в ночь и вылетает… Кирпичные поверхности при свете дня (он их видит лишь на ранней утренней заре, в ботах ему больно, ищет такси вверх и вниз по всему Холму) пылают коррозией, плотные, глубокие, снова и снова заваленные морозами: до того историчные, что куда там Бикон-стрит…

В тенях, где черное и белое держатся на лице схематичной пандой и всякая область — опухоль или масса рубцовой ткани, ждет связник, к которому он добирался в такую даль. Лицо вялое, как у сторожевого пса, и хозяин оного лица много жмет плечьми.

Ленитроп: Где он? Почему не явился? Вы кто?

Голос: Малыша замели. И меня вы знаете, Ленитроп. Припоминаете? Я — Никогда.

Ленитроп ( вглядываясь ): Никогда? Что — вы, да? (Пауза.) Как можно? Малыша Кеношу?

Картинка на плотной кремовой бумаге, сверху черные письмена «GE HEIME KOMMANDOSACHE» [20] Совершенно секретно, особой важности (нем.). , выполнена пером и тушью, прорисовано весьма тонко, отчасти под Бердслея или фон Байроса. Женщина — один в один Скорпия Мохлун. Комната — они говорили о ней, но никогда не видели, комната, где они хотели бы однажды поселиться, утопленный бассейн, шелковый полог ниспадает с потолка, — сказать по правде, съемочная площадка Де Милля, грациозные промасленные девицы в прислужницах, вверху — намек на полуденный свет, Скорпия растянулась средь пухлых подушек, на ней в точности грация фламандских кружев, темные чулки и туфли, о каких он нередко грезил, но никогда…

Нет, разумеется, ей он — ни слова. Никому ни слова. Как у всякого юнца, выросшего в Англии, у него условный рефлекс — стояк при виде неких фетишей, а затем условный рефлекс — стыд из-за новых рефлексов. Возможно ли — где-то — досье, возможно ли, чтоб Они (Они?) как-то умудрялись отслеживать все, что он видел и читал с самой половозрелости… а откуда еще Им знать?

— Тш-ш, — шепчет она. Пальцами легонько гладит свои длинные оливковые бедра, нагие груди набухают над кружевами. Лицо обращено к потолку, но глаза проницают Пиратовы, длинные, от похоти суженные, меж густых ресниц мерцают две точки света… — Я его брошу. Мы приедем сюда и станем жить. Станем вечно заниматься любовью. Я — твоя, я давным-давно это знаю… — Язык выскальзывает, обмахивая заостренные зубки. Мохнатый ежик — в средоточии света, и во рту вкус, который он вновь ощутит…