Томас Пинчон - Радуга тяготения

— Я не знаю, что делать. — Она встает, долго-долго пожимая плечами, и принимается красиво мерить шагами комнату. Ее старый стиль: девушке лет 16-ти кажется, будто все на нее пялятся. Волосы ниспадают капюшоном. Руки часто соприкасаются.

— Вам и не надо лезть глубоко — только засеките Ленитропа, — наконец собравшись с силами, говорит он. — Только пристройтесь к нам и дождитесь, когда он снова появится. К чему отягощать себя остальным?

— К тому, что я чувствую, — голос ее — может, и нарочно, — очень кроток, — что должна заниматься этим «остальным». Я не хочу мелких призов в конце. Не хочу просто… ну не знаю, отблагодарить его за осьминога, что ли. Мне разве не нужно знать, зачем он там, что я сделала с ним — для Них? Как Их остановить? Сколько мне еще будет сходить с рук непыльная работка, дешевые уходы? Я разве не должна лезть до упора?

Мазохизм [писал Вайссман из Гааги] утешает ее. Потому что ее по-прежнему можно ранить, потому что она человек и способна плакать от боли. Ибо часто она забывает. Могу лишь гадать, сколь это, наверное, ужасно… Оттого ей потребен хлыст. Она вздымает круп не капитулируя, но в отчаяньи — подобно твоим страхам импотенции и моим: может ли еще… вдруг не выйдет… Но подлинной покорности, самозабвения и перехода во Всё — у Катье ни капли нет. Не та она жертва, коей я предпочел бы все это завершить. Быть может, перед самым концом случится еще одна. Быть может, я грежу… Я ведь здесь не для того, чтобы посвятить себя ее фантазиям!

— Вы предназначены для выживанья. Да, вероятно. Сколько боли вы бы ни захотели, вам все равно суждено ее пережить. Вы вольны выбирать, сколь приятным будет каждый переход. Обычно он дается в награду. Я об этом не попрошу. Простите, но вы, похоже, действительно не понимаете. Вот поэтому ваша история печальнее прочих.

— Награда… — она свирепеет. — Это же пожизненное. Если вы считаете это наградой, как же вы назовете меня?

— Политически — никак.

— Черный вы ублюдок.

— Именно. — Он дозволил ей изречь истину. В каменном углу бьют часы. — Сейчас у нас человек, который в мае был с Бликеро. Перед самым концом. Вам необязательно…

— Идти и слушать, да, оберст. Но я пойду.

Он поднимается, официально и по-джентльменски сгибает локоть, криво улыбаясь, думает: ну чистый клоун. Ее же улыбка стремится вверх, как у проказливой Офелии, коей только что явились очертания страны безумцев, и теперь ей не терпится сбежать от двора.

Обратная связь, улыбка-к-улыбке, притирки, колебания — и все это демпфируется до нам никогда не познать друг друга. Сияющие, чужие, ля-ля-ля — упорхнули послушать о том, как кончил человек, которого мы оба любили, и мы такие чужаки в кино, обреченные на разные ряды, проходы, выходы, возвращения домой.

Вдали, в другом коридоре тужится сверло, дымится, вот-вот сломается. Громыхают подносы и стальные приборы — звук у них невинный и добрый под знакомыми покровами пара, жир вот-вот прогоркнет, дым сигарет, моечная вода, дезинфекция — кафетерий в разгар дня.

Есть за что держаться…

Вам надо причин и следствий. Ладно. Танатца смыло за борт тем же штормом, что скинул с «Анубиса» и Ленитропа. Спас польский гробовщик на шлюпке — он выгреб в штормовое море поглядеть, не шарахнет ли его молнией. В надежде притянуть электричество он влатался в сложный металлический костюм, отчасти похожий на скафандр глубоководного ныряльщика, и каску вермахта, в которой просверлил пару сотен дырок и вставил в них гайки, болты, пружины и всевозможные проводники, отчего позвякивает, кивая или качая головой, что с ним бывает часто. Нормальный такой дигитальный попутчик, в ответ на все — да либо нет, и двуцветные шашечки причудливых очертаний и текстуры распускаются дождливой ночью вкруг него и Танатца. С тех самых пор, как гробовщик прочел в американской пропагандистской листовке про Бенджамина Франклина с его воздушным змеем, громом и ключом, ему не дает покоя эта затея: башкой словить молнию. Однажды ночью разум его осветила вспышка (хоть и не та, на которую он рассчитывал): по всей Европе в этот миг бродят сотни, а кто знает, может, и тысячи людей, которых шарахнуло молнией и не убило. Вы представьте, чего они могут порассказать!

В листовке, однако, пренебрегли упомянуть, что Бенджамин Франклин был еще и Масоном, к тому же падким до космических форм практических розыгрышей, к коим запросто могли относиться и Соединенные Штаты Америки.