Томас Пинчон - Радуга тяготения

Подвал Зойре он ищет час. Но там темно — и пусто. Ленитроп входит, включает свет. То ли шмон, то ли банды не поладили: печатный пресс испарился, повсюду разбросана одежда, и к тому же ужасно странная — имеется, например, плетеный костюм из прутьев, желтый, прямо скажем, плетеный костюм, с шарнирами в подмышках, на локтях, коленках и в паху… ой, гмм, короче, Ленитроп учиняет легкий обыск на предмет своего добра, заглядывает в туфли — ну, кое-какие вообще-то не туфли, а ножные перчатки с отдельными пальчиками , да не сшитыми, а отлитыми из неприятной такой пестрой смолы, мячи для кегельбана из такой делают… за отставшими ошметками обоев, в скатанных жалюзи, в штриховке пары липовых рейхсмарок, оброненных мародерами, — и так четверть часа, и ничего… и все время из пристальных своих теней его созерцает белый предмет на столе. Ленитроп чувствует взгляд и лишь затем видит наконец: двухдюймовая шахматная фигура. Белый конь из пластика — вдоба-авок погодь-ка, Ленитроп ща выяснит, чего это за пластик, чувак!

Конский череп: глазницы пусты до самого основания. Внутри — туго скрученная папиросная бумажка, записка от Зойре. «Raketemensch! Der Springer просит передать тебе этот его символ. Не потеряй — по нему он узнает тебя. Я на Якобиштрассе, 12, 3 erHof, номер 7. И о/5, ваш. Твой?» А «И о/5» — старая подпись Джона Диллинджера. Этим летом ее в Зоне пользуют все кому не лень. Дает понять, как люди относятся к некоторым вещам…

Зойре приложил карту — нарисовал, как добраться. Явно опять в Британский сектор. Со стонами Ленитроп выбирается назад, в грязь и раннее утро. У Бранденбургских ворот вновь заряжает морось. На улице еще валяются куски этих самых Ворот — клонятся, снарядом раздробленные, к дождливому небу, безмолвие ворот колоссально, изнуренно, и он шлепает мимо, огибая их с фланга, Колесница поблескивает углем, подхлестнутая и неподвижная, 30-е столетие на дворе, и хвастунишка Ракетмен только что приземлился на экскурсию по развалинам, следы древней европейской цивилизации на пустынном плато…

Якобиштрассе и окрестных трущоб уличные бои не коснулись, как и нутряной ее тьмы, теневой кладки, что выстоит, куда бы ни делось солнце. Номер 12 — целый квартал многоквартирников, еще доинфляционных, пять-шесть этажей плюс мансарда, пять-шесть Hinterhöfe, что угнездились один в другом — коробки в подарке шутника, а в сердцевине ничего, лишь последний впалый двор, воняющий все той же стряпней, и мусором, и мочой, которым минули десятилетия. Ха, ха!

Ленитроп бредет к первой арке. Уличный фонарь выкладывает тень его плаща вперед, в одну арку за другой, и на каждой арке намалевано выцветшей краской: Erster-Hof, Zmiter-Hof, Dritter-Hof и. s. w. [240] Первый двор, второй двор, третий двор и т. д. (нем.). , абрисом — как въезд в «Миттельверке», параболические, только больше смахивают на разверстый рог и глотку, хрящевые суставы отступают, ждут, надеются проглотить… над пастью — два квадратных глаза, белки из органди, в радужке черным-черно, — в гляделки играют… оно смеется, как смеялось годами, не умолкая, вибрирующий смех навзрыд, словно твердый фарфор катится или стукается под водою в раковине. Безмозглые хиханьки, да это ж я, геометрический такой, чё дергаешься-то, заходь… Но боль, двадцать, двадцать пять лет боли парализованы в глубокой этой глотке… старый изгой, равнодушный, уже подсевший на выживание, годами ждет, ждет ранимых болванов вроде Ленитропа, чтоб явиться им, смеясь и плача, и все — беззвучно… краска лупится с Лица, обожженная, зараженная, давно уже умирающая, и как это Ленитропу взять и войти в шизоидное горло? Ну как же, этого, natürlich [241] Разумеется (нем.). , хочет от Ленитропа страж, могущественная Студия: Ленитроп сегодня — персонаж ювенильный: неизъясненная Их потребность сохранить некое минимальное население в посеревших этих недоходяжьих краях — впрочем, из экономических соображений, разумеется, а то и эмоциональных, — вот что гнало его всю ночь, его и прочих, одиноких берлинцев, что выползают на свет лишь в эти опорожненные часы, ничему не принадлежа, никуда не стремясь…

Зойре тоже на месте не сидит, хоть и внутри, рыщет по своим грезам. Как будто одна большая комната — темная, задымленная табаком и кифом, крошево штукатурных хребтов, где проломлены стены, по всему полу — соломенные тюфяки, на одном парочка тихонько раскуривает позднюю сигарету, на другом кто-то храпит… лакированный концертный «Империал» Бёзендорфера, на который опирается Труди в одной гимнастерке — отчаянная муза, тянет длинные голые ноги.