Томас Пинчон - Радуга тяготения

— Грета, кроме того, кто-то счел благоразумным и меня назвать Максом Шлепцихом. — Он показывает ей пропуск, полученный от Зойре Обломма.

Она пристально смотрит на картонку, затем коротко — на Ленитропа. Снова дрожит. Некая смесь желанья и страха.

— Я так и знала.

— Что знали?

Взгляд в сторону, покорный.

— Знала, что он умер. Он исчез в 38-м. Дел у Них хватало, да?

В Зоне Ленитроп видел довольно паспортного психоза, и сейчас хочет ее утешить.

— Это подделка. Имя — просто случайный псевдоним. Тот мужик, который его сделал, видимо, помнил Шлепциха по какому-нибудь фильму.

— Случайный. — Трагическая улыбка актрисы, зародыши двойного подбородка, одно колено подтянуто кверху, насколько позволяют кандалы. — Еще одно слово из сказки. Подпись на вашей карточке — Макса. Где-то у Стефании на Висле у меня есть целый несгораемый ящик его писем. Думаете, я не узнаю это его «ц» с инженерским хвостиком или цветочек, в который он превращал «х» на конце? Хоть всю Зону обшарьте, охотясь на этого своего «поддельщика». Они вам не дадут его найти. Вы Им нужны именно здесь и именно сейчас.

Н-да. Что бывает, когда один параноик встречается с другим? Перекрестье солипсизмов. Явно. Два узора образуют третий: муар, новый мир текучих теней, интерференций…

— «Я Им нужен здесь»? Зачем?

— Для меня. — Шепотом алыми губами, раскрытыми, влажными… Хм-м. Да, у нас ведь тут как-никак стояк. Ленитроп садится на дыбу, подается вперед, целует Маргериту, расшнуровывает штаны и скатывает их с себя так, чтобы высвободить хуй, который подпрыгивает в прохладной студии, слегка пружиня. — Наденьте шлем.

— Ладно.

— Вы очень жестоки?

— Не знаю.

— А можете? Прошу вас. Найдите, чем меня хлестать. Немножечко. Чтобы согреться. — Ностальгия. Боль дороги назад, домой. Ленитроп копается в реквизите инквизиции — кандалы, таски для пальцев, кожаная сбруя, — затем отыскивает миниатюрную плеть-кошку, кнут эльфов из Черного леса, резной барельеф на лакированной черной рукояти изображает оргию, а ремешки подстегнуты бархатом, чтоб больно, но не до крови. — Да, отлично годится. Теперь мне по бедрам изнутри…

Но его уже кто-то обучил. Что-то обучило… что грезы, прусские и зимующие среди их лугов, в любой скорописи рубцов дожидаются в их небесах, таких блеклых, таких неспособных ничего собою укрыть, дожидаются, чтобы их призвали… Нет. Нет — он до сих пор говорит «их», но уже сильно поумнел. Теперь это его луга, его небеса… его собственная жестокость.

Все цепи и оковы Маргериты позванивают, черная юбка взметнулась к бедрам, чулки туго притянуты классическими параболами к подвязкам черной сбруи на ребрах, которую она носит под одеждой. Как же целое столетие подряд вспрыгивали пенисы западных мужчин от вида сей особой точки в верховье дамского чулка, сего перехода от шелка к нагой коже и подвязке! Не-фетишистам легко фыркнуть насчет выработки павловского рефлекса да и махнуть рукой, но любой поклонник нижнего белья, достойный своих нездоровых хиханек, скажет вам, что здесь все не так просто — у нас тут космология: точки пересечения орбит и параболические точки возврата и точки самокасания, математические поцелуи… сингулярности! Рассмотрим шпили соборов, священные минареты, хруст железнодорожных колес по точкам, прямо у тебя на глазах, пока отслаиваются рельсы, по которым не поехал… горные пики, остро вздымающиеся к небесам, вроде тех, что он наблюдал в живописном Берхтесгадене… лезвия стальных бритв, в коих вечно скрывается могучая тайна… шипы розы, что колют нас врасплох… даже, если верить русскому математику Фридману, бесконечно плотную точку, из которой распустилась нынешняя Вселенная… В каждом случае переход от точки к не-точке несет свечение и загадку, от коих что-то в нас должно прыгать и петь — либо в страхе забиваться в угол. Глядя, как A4 нацелена в небо — прямо перед тем, как защелкнут последний тумблер запуска, — глядя на эту особую точку на самой верхушке Ракеты, где взрыватель… Подразумевают ли все эти точки, как сама Ракета, — угасание? Что это — детонирует в небе над собором? под лезвием бритвы, под розой?

И что поджидает Ленитропа, какой неприятный сюрприз за верховьями Гретиных чулок? вдруг стрелка, бледный потек вниз, по-над замысловатостями колена и с глаз долой… Что ждет за этими воями и щелчками бархатных ремней по ее коже, долгими красными полосами на белой земле, за ее стонами, за синячным цветком, что плачет у нее на груди, за перезвяком скобяных изделий, что удерживают ее? Он старается не порвать чулки своей жертве, не стегать слишком близко к растянутой вульве, что вся дрожит, беззащитная, меж распахнутых и напряженных бедер, среди подрагиваний эротической мускулатуры, покоренная, «монументальная», подобно любому серебристому воспоминанью о ее теле, оставшемуся на пленке. Она кончает раз, потом, быть может, и другой, и только затем Ленитроп откладывает плетку и взбирается на Грету сверху, покрывая ее крылами плаща, ее эрзац-Шлепцих, его свежее напоминанье о Катье… и они принимаются ебстись, старая липовая дыба под ними кряхтит, Маргерита шепчет: Господи как же мне больно и Ах Макс… и только Ленитроп готов кончить, имя ее ребенка: процедив сквозь идеальные зубы, чистой экструзией боли, что не понарошку, она выкрикивает: Бьянка…