Дэнни Шейнман - Квантовая теория любви

— Меня никто не любит. Я никого не люблю. Так оно легче живется, — говаривал он.

Следующие несколько месяцев мы то наступали, то отступали, но форсировать Сан нам так и не удалось. Мне многое довелось повидать, Фишель, только рассказы про войну все на один лад, так что не стану мучить тебя подробностями. Достаточно сказать, что к концу ноября мы опять были на берегах Дунайца, немецкая помощь так и не пришла, русские были в двадцати километрах от Кракова, перешли Карпаты, вторглись в Венгрию и заняли город Бартфельд. Зима была на носу, империя трещала по швам, казалось, русские полчища вот-вот хлынут с гор и возьмут Будапешт.

Говорил я тебе про Перемышль?.. Нет?.. Значит, забыл. Перемышль был стратегически важный пункт на реке Сан, город-крепость. В начале войны там находилась штаб-квартира нашего главнокомандующего, барона Конрада фон Гетцендорфа, который поклялся, что никогда не отдаст Перемышль врагу. Хотя все повсеместно отступали, на оборону крепости было брошено двести пятьдесят тысяч человек. И все они попали в окружение. Правда, город был хорошо укреплен и продовольствия запасли до весны. Все наши усилия теперь были направлены на то, чтобы прорвать блокаду Перемышля, пока люди не начали умирать с голоду. Потерять крепость значило пасть ниже некуда.

И что же в отчаянии делает Конрад? Несусветную глупость: зимой загоняет свои войска в горы.

В день нашей отправки Кирали явился с большим бумажным свертком.

— Значит, тебя все-таки кто-то любит, — засмеялся я.

— Не меня, а тебя, — кисло сказал Кирали и запустил свертком мне в голову.

Прежде чем вскрыть, я тщательно осмотрел посылку. Отправлена она была из Вены, мое имя выведено крупными буквами — черной тушью и от руки. Об отправителе сообщали буковки поменьше: Лотта Штейнберг — и незнакомый мне адрес.

Я поднес пакет к носу и глубоко вдохнул. Запах кожи перебивал слабый аромат ее духов. Кирали смотрел на меня завистливыми глазами. Не годилось делить с этим хамом такую минуту.

Я вышел из палатки и вскрыл посылку. Внутри оказался теплый жилет из медвежьего меха и такие же перчатки. Из кармашка жилета торчало свернутое письмо — больше за всю войну я не получил ни единой весточки от Лотты. Я столько раз перечитывал это письмо, что выучил наизусть. Фишель, открой верхний ящик письменного стола… под пресс-папье лежит несколько конвертов… да-да… передай их, пожалуйста, мне. Спасибо. Вот оно.

Милый мой Мориц!

Прости, что не написала тебе раньше. Столько всего стряслось за эти месяцы. В сентябре мы бежали из Уланова, взяв с собой то немногое, что могли. Большую часть шкурок и шуб отец спрятал под полом фабрики. В надежде сесть на поезд до Кракова мы направились в Рудник, но все эшелоны оказались забиты ранеными и военным снаряжением. Отец пытался подкупить одного офицера, но его угораздило попасть на порядочного человека, который сказал, что ни под каким видом не допустит гражданских на железную дорогу. Пришлось нам со всем нашим скарбом, лошадьми и повозками возвращаться на шоссе и влиться в общий поток беженцев.

Это был настоящий Исход! Никогда мне еще не приходилось так тяжко! Мы спали под дождем в экипажах, укрываясь шубами, и все равно промокали. В каждой деревне мы пытались за хорошие деньги найти место в корчме, на постоялом дворе, да хоть бы и в крестьянской хате, но все было занято военными. В комнатах — офицеры, в амбарах и сараях — солдаты. Нас, неприкаянных евреев, были целые толпы. Грязь всюду, борода у отца свалялась, платья матушки покрылись пятнами. Мы набирали дождевую воду в миски и кастрюли, чтобы умыться, но не пройдет и нескольких минут, как ты опять грязный. Я видела, как мужчины и женщины испражнялись прямо у дороги на виду у тысяч беженцев. Это же надо до такой степени забыть о приличиях! Что творилось в голове у этих людей? Даже в самые тяжкие времена надо сохранять достоинство, иначе мы делаемся хуже животных.

Хуже всего к нам относились поляки. Они и в мирные времена не горели к нам любовью, а сейчас будто с цепи сорвались. В некоторых деревнях не успеют евреи как следует собраться, а поляки уже ждут у дверей, чтобы занять их дом. А вдруг в Уланове тоже так получится? Мы ведь очень хорошо относились к нашим работникам, вряд ли они с нами так поступят, правда?

Кормить лошадей нам было особенно нечем, и они еле тащили нагруженные шубами повозки. Меха очень скоро стали помехой, и папа решил обратить их в деньги, они нам всяко нужнее при сложившихся обстоятельствах.