Томас Бернхард - Стужа

К утру рана у него затянулась. Я рассмотрел ее, когда он сел завтракать. Рана его заживала, как у здорового. Закрылась, будто зашитая невидимыми нитками. Всю ночь он размышлял о себе самом и пришел к самым разным, «разумеется, неутешительным» итогам. Ведь на себя можно посмотреть с разных сторон. Можно — снаружи. Можно — изнутри, «из самой глуби». Под множеством углов, а таковых множество. И вид открывается просто убогий. И в то же время вселяющий ужас. Человек червем извивается во всех зеркалах, в которые приходится смотреть. Шишка на голове, уже начинавшая спадать, наводила его на размышления о недугах человеческих. О болезнях телесных и нетелесных. «Откуда берутся болезни? — спрашивал он. — Возникают ли они вообще? Не заложены ли они в нас с самого начала? Откуда же они появляются, если не сидят в нас самих? Когда можно говорить, что они зримы? Когда — что невидимы? Когда? В чем? Там, где они вдруг прорываются? Что значит "с самого начала"? С чего это отсчитывать?» Он сказал, что пересек полосу кукурузного поля. «У меня было такое чувство, будто моя рана электричеством заряжена. Я размышлял о связи всех болей. Всю дорогу над этим ломал голову. Но потом вдруг потерял интерес к этой мысли, потому что помимо моего желания мне открывались страшные бездны, они становились всё глубже. И вновь я понял, как бессмысленно отдаваться потоку мыслей в надежде не сгинуть в нем, как в бесконечном туннеле. Не задохнуться в нем».

«Такое чувство, что вдруг всюду распахиваются двери, — сказал он. — На меня надвигаются люди и призраки людей, вся напасть, что повергла меня. Я без конца отражаю натиск захватчиков. Обрывки воспоминаний о том времени, когда я всеми силами отдавался попыткам, которые сводились на нет подобными же, но иного рода, более интенсивными, попытками. Сегодня я не раз задумывался о своей живописи. Мысленно прошелся по выставкам. Перелистал в памяти каталоги. Меня навестили друзья. Посидели со мной часок-другой. Представилась вдруг моя мастерская. Вернулись из небытия какие-то речи. И внезапно — нелепицы, столь привлекательные, главным образом, для женщин, сидевших в моих креслах и ловивших каждое слово. Во мраке — какие-то молодые люди в брюках в обтяжку. Старики, пытавшиеся за деньги приобрести уважение, купить искусство. Мир прост. Я видел свои окна, из которых лезла тошнотворная дурь людей, которые не знают, куда себя деть и откуда они взялись. Порывы к тысячам идеалов застревали в оконных переплетах вместе с клочками сигаретного дыма. Годами копилось у меня отвращение к этим вечерам. К задымленным утренним зорям. К этим ночам, растянувшимся между вечерними и утренними зорями, как разбитый параличом философский разврат, как вяло трущаяся плоть. Я встревал в былые разговоры, всё разлеталось трухой, исчезало, как дым. Я никогда не отваживался вмешиваться в ход событий. Юность пришла, чтобы поскандалить со старостью. Старость — чтобы поскандалить с юностью. Всё обрушилось на меня, как смерч, оставляющий за собой безнадежность. Я увидел вдруг деталь пейзажа, написанного мною позапрошлым летом: зелень, попирающая синеву. Мощно попирающая. Всё представилось мне подобием коней, вернувшихся в дикое состояние после многих лет домашней неволи. И потом — какая-то рука, которая не хотела вписываться в бытие, хотя в конце концов вынуждена была жить. Всё как-то очень по-спиритически, понимаете? С запахом кофе и сентиментальностью, исходившей от представлений о бокале вина. Всё опостылело, даже сон. "Шедевр!" — гремело вокруг, а картина жила мгновения. Всего несколько мгновений. Понимаете? Речной ландшафт, руины, город мучеников. Сквозь одну славу проступила другая, открывшись глазам, которые видели яснее, чем это шло им на пользу. И призрачно, потому что недостижимое можно было гнуть с необычайной легкостью. Развенчанный героизм. Понимаете? Снобизм, поневоле сведенный с ложью. Ничтожнейший из смертных способен на решения, подобающие королям. Я собрал вокруг себя целое поколение экспроприаторов, представленное тремя, четырьмя, пятью особями, которые, подобно мне, рвались к безмерному, а сорвались в нищету своих чувств. С Римом разделывались, как с кружкой пива, осушаемой одним глотком. С представлением о славе связывали непрочность окружающего мира, величину чужих извращенно взращенных растений за стенами высотой в дом связывали так, чтобы нельзя было не видеть, как лопались замыслы доставать рукой до звезд. И вдруг ушли люди, ушло искусство, из меня, из моей мастерской, исчезло всё, позволив мне спокойно идти своей дорогой, пусть даже считанные мгновения, за которые я сделал не больше двадцати шагов, для себя одного. Без сопутствующего ужаса».