Эдуард Лимонов - По тюрьмам

В 39-й хате были настоящие нары, а не шконки. То есть это деревянные такие два настила. Один на уровне метра от пола, а второй на уровне метров двух. Если я или Прохор (а позднее Паша Рыбкин) переворачивались, то скрипели вторые нары, и весь пол хаты перекашивался вслед за ними. Посередине хаты там стоял на железных рельсах стол, варенный из листового железа. И вдоль стола две откидные лавки. Когда не хочешь сидеть, лавки можно было прижать к столу. Все пространство 39-й было безрадостное. Между тем Прохор сказал мне, что 39-я чуть ли не вдвое больше обычной двухместной хаты на двойке. От стола до противостоящей нарам стены там имелось пространство шириной где-то в метр и длиной метра в три. Правда, квадратный метр его занимал дальняк со слоником и двумя ступенями. На двух квадратных метрах привилегированного пространства можно было резвиться сколько душе угодно. Позднее по вечерам Паша Рыбкин там, стоя на руках, отжимался от пола.

Там было окно. Где-то 40 сантиметров на 80 сантиметров. Вряд ли больше 1/4 от тюремного окна третьяка. Бойница эта была к тому же густо запаяна железными прутьями и железными полосами, сквозь щели которых светился далекий Божий День. Вряд ли через самые большие щели можно было просунуть шариковую ручку. К тому же отсутствовала вытяжка. Потому Прохор и щеголял там в полотняных трусах. Разреженный, без кислорода воздух Прохору гонял вентилятор. На следующий день утром шнырь, к счастью, вынул стекло из бойницы, подползя к нему с крыши. Сделал он это по приказу начальства, я успел вечером сдать заявление на выемку стекла. Дышать стало лучше. Мастер спорта по самбо Прохор был заброшен в 39-ю часа за два до моего прибытия. Он, впрочем, уже сидел здесь в свое время с мэром Саулиным.

Тюремная реальность, я уже декларировал это единожды, — это царство крупного плана. Грубая тюрьма внутри зоны была построена в городе Энгельсе в начале 90-х годов, вероятнее всего, архитектором, знавшим о существовании Филиппа Старка. Старковскими были вышеупомянутые нары — два деревянных настила, забранных в железные угольники и стойки. Старковским же был длинный стол из железных листов и рельсов. Старковскими были чудовищные лавки-складни, способные отрезать ногу, если нога попадется. Но самым старковским предметом была раковина-ящик, сваренная из стальных листов и насаженная на трубу. Решетчатая дверь также была старковская, веселенькая, ярко-синяя с огромным коробом замка. В решетчатой двери был узкий вырез на высоту миски и кружки — через вырез нам впихивали еду.

Именно в год, когда в городе Энгельсе посреди зоны строили БУР, позднее переквалифицированный в тюрьму, в 1990-м я прилетел в Нью-Йорк для промоушен-кампании своей книги «История русского панка». В Нью-Йорке мои модные издатели Grove-Weidenfeld поместили меня в отель, где все комнаты были обставлены дизайнером Филиппом Старком. Разумеется, я не мог предположить, что через 12 лет окажусь в тюрьме, построенной и снабженной внутренними аксессуарами подражателями Старка. Вероятнее всего, тюремный стиль 90-х совпадает с манерой Филиппа Старка, но не исключено и заимствование.

Тюрьма еще полна деталей, позаимствованных из bandes dessinees, т. е. рисованных ярких французских книжек-комиксов. Точнее, грубая реальность тюремных поверхностей соответствует напряженному гиперреализму bandes dessinees. (Пол камеры № 156, я вижу его в этот момент сверху, с пальмы — крупно-зернистый бетон, окрашенный поверху жидко в изумрудно-зеленый цвет, сохранил крупно-зернистую фактуру. На нем, как дактилоскопические линии на ладони, зияют загадочные впадины, росчерки и круги.)

Но следует вернуться на двойку. Утро там начиналось с того, что задолго до шести принимался переворачиваться надо мной Прохор. (Прохора убрали на четвертый день. Жаль, что убрали. Я прочел только 130 страниц принадлежащей ему книги «Тотем и табу» и не успел дочитать, вот жалость. Меня интересовали там некоторые тяжелые мысли Фрейда. Интересно, что фрейдовская работа вся пропитана идеями Фрэзера. Фрэзером же, исследователем примитивных племен и их верований, в значительной степени интересовался и вдохновлялся и Гитлер. Самая известная книга Фрэзера — «Золотая ветвь».) Я лежал под ним, над головой у меня было это чудовищное якобы окно. По окну нельзя было понять ничего: ни время суток, ни погоду. Оттуда не шел воздух, да и свет, если бы он просачивался, его можно было уловить, лишь отойдя к двери камеры, тогда только просвечивали ножевые полоски. В общем, это был такой глухой конец света, закуток чулана.