Паскаль Киньяр - Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям

— Значит, я оказался прав, — сказал Бож. — Эта депрессия была попросту временным помрачением. Старинная болезнь, происходящая от какой-нибудь искры. Стоит ей проскочить, и эта немощь помрачает мозги.

То есть временный контакт с небытием, — сказал А.

— То есть маленькое огненное колдовство, ослепляющее человека, — поправил Бож.

— И однако, — возразил Р. с ревнивой ноткой в голосе, — разве не я указывал вам средство не воспринимать худшее, не теряя при этом зрения?

— Для этого понадобилось бы, — ответил А., — не слушать того, что однажды советовали мне Уинслидейл, Марта и Коэн, а именно: самоуничижение, готовность к тому, что небытие завладеет вами, лишит малейшей свободы, подчинит всему, что случается, заставит смириться с тем, что меня пугает, в общем со всем тем, к чему я абсолютно не способен.

— Разумеется, — добавил он, — я никогда не испытаю умиротворения, покоя…

— Как тот знаменитый заяц [53] Имеется в виду неутомимый зайчик из рекламы батареек «Energizer». , — бросил Р.

— О, хотя бы относительного покоя, — со вздохом сказал А. <���…>

Мы съели три великолепные дорады, которые Глэдис приготовила самым простым способом — запекла в духовке.

Воскресенье, 25 февраля. Звонил Коэн. Попросил перенести встречу, назначенную на 2-е, из-за сильной стужи.

Понедельник. Томас рассказал, что посетил выставку инкурабул XIII века [54] Ошибка Томаса: французские слова «incunable» (инкунабула, первопечатная книга) и «incurable» (неизлечимый, неисправимый) произносятся почти одинаково. . Йерр чуть не лопнул от смеха.

Вторник, 27 февраля. Звонок Марты. Скверные дела. Поль в ужасном состоянии. В прошлое воскресенье X. покончила с собой.

Я позвонил Э. Сказал, что не смогу прийти на блины. А. взял трубку и сказал, что он уже все знает и тоже пойдет вечером на улицу Бернардинцев.

Я поехал к Марте. Поль уже два дня лежал в прострации у себя в комнате. Не ел, не пил, не спал. Она напичкала его снотворными и транквилизаторами, всеми, какие нашла в своей аптечке.

Очнувшись, он ей все рассказал. Что это он убил X. Или, по крайней мере, что она убила себя, потому что он страшно ее боялся. Что она ему нагадала какие-то ужасы. Что эта любовь приводила его в ужас. Что при виде X. он впадал в тоску и ненависть. Что она сосала из него кровь — именно так он и выразился. Что он был околдован. Что она безумно страдала из-за него. И потому выбрала смерть.

Около шести часов вечера.

Поль лежал на диване в полубеспамятстве. За все время, что я там сидел, он не произнес ни слова. Но когда Марта на минутку вышла — по ее словам, чтобы приготовить чай и положить на тарелку несколько бисквитов, — он вдруг заговорил. Не вставая с дивана, не глядя на меня. Он говорил медленно, монотонно, временами судорожно хватая ртом воздух. Через несколько минут мне стало жутковато, я мысленно взмолился, чтобы вода для чая закипала побыстрее. Мне чудилось, будто передо мной Иеремия, взывающий к пустыне. А он все говорил, упорно глядя на большой телевизор, стоящий в углу, возле окна. Он говорил примерно следующее (я передаю это неточно, но весь его монолог походил на школьную диктовку, когда учитель тщательно выговаривает каждое слово):

— Если появление призраков во сне производит более сильное впечатление, нежели созерцание живых, то я верю в духов умерших. Именно поэтому та, что любит, будучи разлучена с любимым, горячо желает завладеть разумом того, кого она желает, — желает так неодолимо, так страстно, как те женщины-духи, что терзают и преследуют нас днем и ночью, за пределами воспоминаний, что мы храним о них…

Он надолго замолчал.

Потом, обернувшись ко мне, добавил:

— И я вам клянусь, что это ей удается.

Среда, 28 февраля. Улица Бак.

А. тут же примерил отчаяние Поля на самого себя. И это его воодушевило на пылкое осуждение любви.

— Как перебросить мост через все, что нас разлучает, что не так уж далеко от нас, что и есть мы сами, что являет собой наш пол, разделяющий нас надвое, как член, расположенный в самой середине тела?!

Он сказал, что любовь лишена сладости и очень скоро попадает под гнет болезненной ностальгии. Ибо, с одной стороны, она неосуществима, а с другой — беспомощна. Это бойня. Нам нет доступа к телу, мы не можем идентифицировать себя с ним — так тело еще не родившегося ребенка и тело той, которая его носит, в течение девяти месяцев составляют единое целое.

— Ты знаешь, какой сегодня день? — спросил А.