Владимир Личутин - Миледи Ротман

Декорации меняли прямо на глазах у публики, волочили по сцене кресла, первых дам, свиту, валюту, не беспокоясь о приличии; и все это получалось с грохотом и треском, слезами и наглым смехом прямо в лицо обалдевшему от неприличия зрителю; актеры тут же пили водку, закусывали огуречиком, травили похабные анекдоты, пинали гримеров и читальщиков. Ельцину жгло пятки от нетерпения, и, не стерев грима большевика, он натянул на сивую голову парик демократа; он спешил смыть с себя проказу ожидания, утишить нутряную крапивную кровь, воспалившую демоническое сердце, и вот он по-мужицки, словно из дверей кабака, прямо с трибуны дворца на глазах у всей России пинком провожает своего соперника под стыдливо приспущенные взгляды тех, кто еще вчера собирал деньги на золотой памятник президенту. И глядя в окостеневшее лицо Меченого, в его лиловую мету на лбу и одрябшие партийные щеки, Братилов вдруг, как всякий русский, пожалел несчастного, словно бы тому предстояло идти по Владимирскому тракту прямиком в Сибирь. Он был как голый в бане, и все воспаленные слова его, когда-то так волновавшие окружение Лены Боннэр и дам бальзаковского возраста, показались зряшными, будто полова от провеянного зерна. И все в стране поразились, как этот пустой вообще-то человеченко правил великой землею; так где же у России голова на плечах, коли в очередной раз допустила во власть самозванца. Ну, Ельцин-то, слава Богу, не из таких. Каков разворот плеч, а?! какова грудь, хоть молотом круши, не осядет! а головенка-то, как серебряный слиток, и так ловко посажена на бычью несокрушимую шею. Пришел народом править истинно мужицкий царь! Лишь бы не Ирод. Ишь, как круто расправился с плешивеньким, только что не выкинул из окон дворца на подставленные штыки кремлевского охранного полка, сразу сметнувшегося под нового властителя; а те бы его и раздрючили в пух и перо. Го-го-го!

… Грустно, братцы, взирать на комедию, расчуяв хотя бы капельку смысла в этой бочке сплошной густой завиральни. Еще вчера в своей захолустной Слободе был Братилов законченным демократом, пусть и скрытного разлива, тайной выстойки; публично «ура» не кричал, трибуну за Ельцина не крушил, кулаки в ход не пускал, и только в бане, наверное, забывшись от всеобщего равенства, когда все нагишом, распарившись у злой каменицы, будто напившись вина «Бычья кровь», художник вдруг открывал свое истинное лицо, восклицая не к месту: «Ельцин — наш человек. Он вам покажет кузькину мать». И это звучало как угроза, и сосед по мыльне, Вася Лампеин, секретарь райкома по идеологии, испуганно ежился, но уж не вступался в защиту сброшенного с престола генсека. Этот кудреватый парень уже спрятал свой партийный билет в сейф и сейчас скоренько промысливал себе бизнес. Как в преферансе на мизере, когда на руках есть одна дурная картишка, можно вынырнуть удачливо, а можно и прихватить шесть взяток и изрядно прогореть. Кто не рискует, братцы, тот не пьет шампанского! Но блефовать надо с головою, и главный идеолог района помалкивал, густо намыливая шевелюру, чтобы скрыть свое лицо.

Нельзя долго играть комедию в распаренном состоянии: из-под грима вдруг выползает истинная сущность, и народ в испуге отшатывается, замечая в любимце какой-то неприглядный изъян, и густо краснеет за него, будто расстегнута ширинка. Ах, эта ширинка! она опускает с заоблачных вышин даже самого любимого героя, лишает трагических крыл и сдувает пудру величавости, превращая в заурядчеловека.

… Братилова покоробило, когда Ельцина втащили на танк. Журналисты снимали, присев, и голова вождя была выше Белого дома. Живая статуя Свободы возле Кремля; переехала в Московию безо всяких затрат для свободной Америки. Когда-то на броневике красовался Ильич; повторять бессмертную картину Ельцину не стоило, ибо сей подвиг походил на фельетон смехача Жванецкого. Фарс и фарцовщик близки по сути: играя на публику, блефуя, имея на руках дурную карту, Ельцин временно своею наглостью заилил человечьи глаза, замутил взор и, надув обалдевшее простонародье, снял большой куш. Теперь можно было кутить, не считаясь с деньгами; деньги для Ельцина потеряли всякую ценность, ибо великая страна, распростершаяся от края и до края, стала его собственностью.

На танк, пыхтя, взобрались Гайдар и Бурбулис. Но как странно выродились эти три исторические персоны! Толстяк Санчо Панса, верный друг дона Кихота и невинный плут, стал менялой и ростовщиком; другой же из рыцаря, побивающего копьем ветряные мельницы, сменился в балбеса; а третий — Кощей, именуемый в просторечии бессмертным, превратился в обыкновенное костяное шило со злыми змеиными глазенками, сшивающее постоянные прорехи, сотворенные нашим неугомонным балбесом то ли в пяте валенка, то ли в носке, иль на колене штанов, ибо хозяина все время подноравливало не туда упасть, не туда попасть и в неподобное место всползти. И вот бессмертный Кощей вошел в должность починщика чужих изъянов…