Владимир Личутин - Миледи Ротман

… Все ж таки матриархат великая штука, умилился Ротман. Это русские мужики, так их в качель, гоняют своих баб по углам и посылают по Владимирской на три, на шесть и двенадцать букв. Ротман мучительно считал матерки, разлагая их в моховой голове на слоги и тут же подбирая рифму. Но получался один срам, какие баранки ни завивай.

Тетя Фира привела кавалера к столу, усадила, властно придавила за плечо, как благоверного, будто приклеила к столу, а сама осталась стоять возле, возложив костяную ладонцу на серебристый чуб ухажера. Иван Ротман напоминал ей комиссара Печельницкого, который обещал взять за себя, но, надув ей живот под копною, женился вдруг на боевой подруге Мусе Фраерман… У него, помнится, тоже было чугунное, ссиня, лицо и бельмастые глаза. И-эх, тачанка-ростовчанка, умчалась в туманную даль, и не догнать.

Виля отплясался до пота с хозяйкою; та будто гарцевала на жеребце, выставив перед собою полусогнутые в локтях руки и не выпуская изо рта пахитоску. Ее тонкая шелковая юбка надулась, как Царь-колокол, а каштановые волосенки встали колом. Она, сколько помнится, не бывала такой счастливою. Симочка сидела в своей коляске вытянувшись, как икона. Бедную все забыли, никто не приставал с расспросами и с наукою, никто не улещал шоколадками, и девочке было воистину хорошо. Миледи выпрямилась на стуле, будто затянутая в корсет. Ее постоянно подташнивало, и она вдруг уверилась, что понесла, и стала подсчитывать сроки.

Виля наконец приустал, плюхнулся на стул, долго блуждал взглядом по столу, не зная, наверное, чем призакусить, и вдруг ткнул пальцем в бабочку Ротмана:

— Сколько карат?..

— На весах не взвешивал… А вообще-то, подарок.

Виля засмеялся:

— За сто баксов отдашь?

— Даром отдам. Хоть и грех дареное отдаривать.

— Виля, не задирайся, — строго осек Григорий Семенович. Племянник лишь дерзко усмехнулся, глаза его еще пуще пошли нараскосяк, обнимая взглядом всю вселенную.

— Молчи, банкир — восемь дыр… За сто баксов отдашь? Хотя дрянь камешек-то, пыль земная. Но светит, дьяволенок.

— Говорю, даром отдам, — притравливал Ротман, в душе за что-то необъяснимо невзлюбя нахаленка. И тот платил Ивану той же монетою: они скреблись друг о друга, как кремень о кресало, высекая пока мелкие искры, от которых могло вызняться жаркое полымя. — Сделай одну фигуру — и всё…

— Что, гольем раздеться? Мне есть что показать. Не пальцем делан, верно, мама?

— У отца спроси, — коротко ответила тетя Мира из Воронежа, мечтательно уставясь в окно. Бури в желудке улеглись, все жарковое было пущено в дело, а пустынный стол не вызывает зависти, но предполагает спокой в душе.

Миледи, почуяв неладное, отвлеклась от своей взволнованной родилки и жалобно воскликнула, отчего-то оборотись к хозяину:

— Ваня, прекрати! А ты, Виля, с ним не спорь. Ты его не знаешь, это страшный человек.

Миледи сказала полушутя и этим еще больше затравила спорщиков.

— А если не сделаю? Тебе какой навар?

— Отрублю шнобель. У тебя благородный нос, похожий на редьку. Я его отрублю, потом изотру на терке и съем с постным маслом.

— А хук с правой не хочешь? Я мастер по боксу.

— Хук со мной и хук с тобой.

Ты пройдешь стороной, я с кровавой уйду бородой…

Ротман покатал желваками и, словно бы выгнав из себя хмель, поднялся решительно трезвым, лишь окрайки желтоватых белков окрасились малиновым; пережимистый нос потонел и заострился. Иван посмотрел на хозяина, помедлив, добавил:

— Слышу, ваше время стучится в окно, Мы же с Гришей уходим на дно…

Ротман снял с шеи бабочку, поцеловал дареный адамант и с кривой усмешкой стал раздеваться.

— Ваня, слышь? — испуганно вскрикнула Миледи. — До трусов разденешься — уйду совсем.

Все вдруг повторялось, как на свадьбе: твердокаменный Ротман на людях вдруг с превеликой охотою превращался в шута.

Ротман сбросил пиджак и рубаху, остался в майке. Предплечья обвисли, как двухпудовые гири, но запястья были тонкие, обвитые тугой синей жилою, будто под кожей прикорнула змея медянка.

Тетя Фира открыла от удивления рот.

— Поддубный, — только и прошамкала древняя и чему-то широко улыбнулась. Ваню Поддубного она видела в цирке Чинизелли и, как помнится, тогда послала ему воздушный поцелуй. «Нет, не перевелась еще порода», — подумала она с восхищением.

Миледи было стыдно смотреть на шутовство, и она удалилась в коридор. Следом потянулся Григорий Семенович; у кухни царил полумрак, и там в уединении хорошо было вести деловые разговоры. Люся подошла к Ротману, ткнула прокуренным пальцем под дых.