Леонид Леонов - Русский лес

Ей пригодился госпитальный опыт беседы с такими, как он. На детском языке она стала объяснять ему, что ночь и пора домой, что можно остудиться, что начальники рассердятся, если опоздает к перекличке. Ее усилия увенчались успехом, — Сережа приподнялся и прежде всего стал шарить кругом: Поля помогла ему отыскать в снегу уже ненужное сокровище. Теперь оставалось заново обучить контуженного ходьбе и речи.

Они продели Сережин карабин в отверстие кулисы и поволокли ее по целине, оставляя тройной след. Всякий раз приходилось предварительно натаптывать снег, чтоб поставить ногу; больше всего времени ушло на первые шаги. Когда сила покидала их, они пережидали, привалясь друг к другу, пока погаснет в глазах надоедливая желтая пурга.

... Но был вполне напрасен их беспримерно тяжкий труд. Уже давно присланный на выручку черный паровоз утащил на базу раскромсанный цветаевский бронепоезд, а молодые люди средины двадцатого столетия всё брели, преодолевая снег и наиболее страшную полночь своего поколенья. Правда, только раз обстреляли их, вслепую, как всползали на насыпь, — зато теперь их поджидало последнее разочарование. Бронепоезда на месте не оказалось, не было его и под откосом, и вообще ничего там не было уже, ни елочек, ни рельсов, ни самой насыпи кой-где. По обгорелому, невдалеке, самолету с белым крестом да разбитой бронеплощадке, нависавшей над воронкой, легко было представить, что произошло здесь после Сережина ухода.

— Значит, они уехали, — сказала Поля. — Пойдем тогда.

— Погоди, это и есть то самое место... я узнал, — отозвался ее спутник. — Куда они ушли?

— Верно, домой, — догадалась Поля.

Что-то слабо и зеленовато светилось перед ними, в темноте воронки. По склону, оползавшему от самого легкого прикосновенья, молодые люди соскользнули вниз, на дно. Только нагнувшись, Сережа понял происхождение этого мертвенного сиянья. То были знакомые часики Морщихина. Как и прежде, они находились на его руке и еще шли; соединившиеся стрелки показывали полночь. Кроме мерзлых комьев, ничего больше не было кругом. В том и заключалась главная боль этой последней встречи, что не лежало перед Сережей самое тело его погибшего друга, чтобы упасть на него и выплакать свое горе до дна неутешными ребячьими слезами.

— Чья это? — шепотом спросила Поля.

— Это от комиссара нашего... — пояснил Сережа непослушными, прыгающими губами.

Оба молчали, еще не наученные старшими, как полагается поступать в тех случаях, когда находишь не целого, а только часть друга. На своем коротком веку молодые люди успели обучиться похоронной науке — с речами, воинскими почестями и салютом, но в конце концов это была всего лишь человеческая рука.

— Надо закопать ее. В землю, — сказала Поля, касаясь Сережи кончиками пальцев, чтобы остановить его дрожь.

— Да. Подержи пока, отдохни... я справлюсь один.

Взрыхленная взрывом почва легко подавалась под ногтями, но Сереже хотелось сделать ямку поглубже. Отложив находку в сторону, Поля нагнулась помочь. Наверно, если посмотреть с неба, они походили на детей, мирно играющих в песок.

— Вот теперь хорошо, — сказала Поля, когда свеченье циферблата окончательно сокрылось под холмиком мерзлой земли диаметром в полметра.

Все отвлеченное, ранее накопленное школьное знание о мире и людях отступало перед этой свежей непрощаемой могилой. В ту минуту молодых роднило чувство торжественной, почти судейской отрешенности от этого мира, словно стояли на горе, а он, пустой и темный, простирался во мгле под ними, — нескончаемые, полные будущего пространства, хозяевами которого они становились теперь, после Морщихина.

— Пойдем, а то убьют, — шепнула Поля.

— Нет, рано еще. Давай посидим, я устал, — отвечал Сережа, все еще вглядываясь туда вниз с достигнутой высоты. — Ты не озябла?

— Немножко озябла, а немножко нет, — по-детски призналась Поля.

Они присели на край воронки, здесь было потише с подветренной стороны.

— Ты понимаешь, зачем им, тем, нужно все это?

— Наверно, так привыкли. Как тебя зовут?

— Меня Полей... а тебя?

— Меня — Сергей.

Его с новой силой захватила щемящая тоска по другу, который щедро дарил его суровой и гордой, выше всех других солдатскою любовью. Он наконец заплакал, и вместе со слезами утекали остатки веселого, безоблачного мальчишества. То была грубая, благодетельная боль, неизбежная при ковке или закалке, когда безличный кусок металла приобретает форму, прочность и назначенье в жизни.