Дуглас Кеннеди - Испытание правдой

— Узнаю педанта, — улыбнулась я.

— Ты сейчас говоришь, как твоя мать.

— Нет, она бы сказала: «Педант хренов»… Давно ты был у нее? — спросила я.

— Недели две назад. Все без изменений.

— Мне как-то не по себе, оттого что я редко выбираюсь к ней.

— Она все равно не узнает тебя, так какой смысл ехать? Я всего в двадцати минутах от госпиталя и то могу выдержать это испытание раз в две недели, не чаще. Честно говоря, если бы в нашей проклятой стране разрешили эвтаназию, я уверен, Дороти была бы счастлива покончить со всей этой канителью. Альцгеймер — это жестоко, черт возьми.

Я сглотнула подступившие слезы. Нахлынули воспоминания о последнем визите в частную лечебницу, где теперь жила мама. Хрупкая, сгорбленная старушка, она целыми днями сидела в кресле, устремив неподвижный взгляд в пустоту, не ведая, что творится вокруг, не узнавая ни одного лица. Она жила, но с мертвой душой и начисто выскобленной памятью, в которой не осталось и следа от прожитых семидесяти девяти лет. Ранняя стадия болезни Альцгеймера, которая проявилась у нее пять лет назад, напоминала постепенное погружение в темноту, когда короткие замыкания электрической цепи чередуются редкими вспышками света. И вот, года два назад, тоже в Рождество, наступил блэкаут. Отец вернулся домой из университета — он еще держал там свой офис — и обнаружил, что мамы больше нет. О, физически она присутствовала в комнате, но ее разум померк. Она не могла говорить, фокусировать взгляд и даже не реагировала на внешние раздражители — прикосновение или голос.

Он сразу же позвонил мне в Портленд. Я попросила директора школы найти мне замену на несколько дней и тем же вечером выехала в Берлингтон. Хотя я давно знала, что этот день неизбежно настанет — болезнь Альцгеймера имела чудовищно предсказуемую развязку, — у меня сдали нервы, когда я увидела свою мать, застывшую на диване в гостиной, с теперь уже безнадежно поврежденной психикой. В те первые страшные минуты я почему-то подумала о том, что для меня она всегда была стремительной, беспокойной, мощной силой, а сейчас от нее осталась лишь эта телесная оболочка, которую надо кормить и пеленать, как ребенка. Мне безумно хотелось повернуть время вспять, вычеркнуть из него склоки и взаимные обиды, ведь только теперь я поняла, насколько они мелочны и никчемны.

— Знаешь, — голос отца вернул меня в реальность, — одна из самых больших странностей нашего брака в том, что было десять, пятнадцать, даже двадцать моментов, когда один из нас говорил: «Все… с меня довольно», — и казалось, что это конец. Мы принесли друг другу много страданий, каждый старался по-своему.

— Так почему же никто из вас не ушел?

— Дело не в том, что мы остались вместе из удобства или потому, что оба боялись перемен. Знаешь, в последнее время мне все чаще приходит в голову мысль, что я просто не мог себе представить жизнь без Дороти. Точно так же, как она не мыслила жизни без меня. Вот так все просто — и в то же время сложно.

— Прощение — удивительная штука, — сказала я.

— Если за свои восемьдесят два года на этой планете я что-то и усвоил, так это то, что умение прощать — и быть прощенным — самое главное в жизни. В конце концов, больше всего обид мы доставляем своим близким.

Мы обменялись понимающими взглядами и сменили тему. Во второй раз за все эти годы прозвучал намек на случившийся когда-то разрыв в наших отношениях.

Зазвонил мой телефон на приборной доске. Я нажала кнопку громкой связи.

— Ханна?

— Это был отец.

— Папа? Что случилось?

— А почему должно что-то случиться? Я просто звоню узнать, где ты сейчас.

— Только что проехала Сейнт-Джонсбери.

— Если ты не против, чтобы захватить меня из университета, мы бы могли пообедать в «Оазисе», — сказал он, имея в виду маленькую закусочную, куда обычно захаживал.

— Не вопрос. Я буду у тебя через час с небольшим, — ответила я.

— И нам не придется долго торчать в лечебнице, — добавил отец.

— Отлично, — сказала я. Отец знал, как тяжело мне даются эти визиты к маме.

— Что-то мне твой голос не нравится, — сказал отец.

— Бессонная ночь, только и всего.

— Ты уверена?

Отец терпеть не мог, когда я от него что-то утаивала. Поэтому мне пришлось сказать правду:

— У Лиззи депрессия.

Он начал выведывать подробности, но я пробурчала что-то невразумительное, решив, что не стоит пересказывать эту сагу по телефону. Но пообещала, что за ланчем все расскажу.

Когда я подъехала к университету, отец встретил меня у здания исторического факультета. Хотя теперь он слегка сутулился, а его волосы, некогда серебристые, окончательно побелели, в нем все равно угадывалась аристократическая стать, и одет он был, как всегда, безупречно, истинный профессор: зеленый твидовый пиджак с замшевыми заплатами на рукавах, серые фланелевые брюки, голубая рубашка на пуговицах, вязаный галстук, начищенные ботинки из кордовской кожи. Завидев меня, он улыбнулся, а я тотчас посмотрела на его глаза (как это делала теперь, навещая его), чтобы убедиться в том, что они по-прежнему ясные и живые. С тех пор как с мамой случилась беда, я очень переживала за психическое состояние отца — когда мы говорили по телефону, прислушивалась, нет ли нарушений речи, а раз в месяц ездила в Берлингтон проведать его. Меня не переставало удивлять то, что у него по-прежнему был цепкий ум и сам он был чертовски активен, словно это стало делом принципа для него — противостоять старости. Но, улыбнувшись в ответ и наклонившись, чтобы открыть ему дверь, я подумала (в последнее время я часто об этом думаю), что с природой не поспоришь и скоро я потеряю его. Хотя я и пыталась рассуждать оптимистически — как мне повезло, что он дожил до такого преклонного возраста, находится в отличной форме и вполне может прожить еще несколько лет, — все равно не могла примириться с тем, что недалек тот день, когда он не проснется.