Доминик Ногез - Бальзамировщик - Жизнь одного маньяка

Куда же подевался мой сосед? Нехорошее предчувствие заставило меня свернуть налево и проехать по улице Тампль вопреки одностороннему движению. Сначала я ничего не разглядел, потому что ехал слишком быстро. И лишь вернувшись, сбавив скорость и выехав затем на круглую площадь, я заметил неподвижное тело мсье Леонара — все в той же подъездной нише. Кое-как припарковавшись, я бросился к нему. Бальзамировщик был довольно сильно избит и, кажется, лишь недавно начал приходить в себя: он застонал, а когда убедился, что ему пришли на помощь, пробормотал что-то неразборчивое. Я помог ему подняться и осторожно отвел к машине. Левый глаз у него заплыл, верхняя губа была разбита и кровоточила; воротник рубашки был разорван, средняя пуговица пиджака отлетела, отчего между бортами зиял широкий проем.

Было слишком поздно, чтобы искать открытую аптеку, так что я повез его домой. Когда мы въехали во двор дома номер 8 по улице Тома Жирардена, он уже мог разговаривать, но на ногах держался с трудом. Разбитая губа все еще кровоточила. Я отвел его к себе, даже не спрашивая его мнения на этот счет. Пока я прикладывал к его губе ртутную примочку, он осторожно ощупывал карманы пиджака.

— На меня напали, — наконец сказал он, как будто это было недостаточно очевидно. — Я их не разглядел.

Я не стал ни о чем расспрашивать и благоразумно удержался от возражения, что уж одного из нападавших он наверняка запомнил лучше, чем остальных.

— Они все у меня забрали, — вновь простонал он. — Даже записную книжку! Завтра я приглашен в Сен-Жерве, а адреса не помню!

Я спросил о кредитке. Да, она была, но исчезла вместе со всем остальным. Нужно было ее заблокировать. У меня был номер телефона, по которому нужно было звонить в подобном случае; но он не помнил номера самой кредитки.

— Может быть, он записан где-нибудь у вас дома? На какой-нибудь квитанции, счете?

Он с сомнением покачал головой. Кажется, он опасался вообще что-либо сделать — даже малейший жест. Его взгляд был смущенным и безропотным одновременно. Он смотрел прямо перед собой, но на самом деле — в пустоту. Губы были приоткрыты, будто он вот-вот должен был улыбнуться (или расплакаться). Словом, у него был вид человека, внезапно осознавшего, что он потерял все, что имел.

— У меня очень нелегкая жизнь, — прошептал он.

Я испугался, что сейчас начнутся излияния и попытки разжалобить.

— Чем вы занимаетесь в жизни? — спросил я, придавая слову «жизнь» иной смысл, чем тот, который подразумевал он, и произнося его совсем другим тоном (тем нарочито бодрым голосом, которым стараются говорить с человеком, погруженным в глубокую депрессию, или с глуховатым стариком, пытаясь «изменить тему разговора»).

Казалось, он некоторое время размышлял, слегка опустив глаза; в тот момент я не до конца понял смысл его ответа, и он показался мне лишь горьким каламбуром:

— Я сохраняю то, что можно сохранить.

Было уже больше десяти утра, когда меня разбудил телефонный звонок. Я не смог сразу определить, чей это голос, но он явно принадлежал девочке-подростку, которая была обеспокоена, даже встревожена.

— Кристоф?

Едва я успел пробормотать «да», как связь прервалась.

Когда я стоял под душем, мне пришло в голову, что это могла быть Прюн. Она вернулась? Для очистки совести я позвонил ее родителям. Трубку взяла мадам Дюперрон, столь же безутешная, как и вчера: ничего нового. Единственной надеждой было объявление о розыске, появившееся в «Йоннском республиканце» на видном месте. В этом я смог самолично убедиться, купив газету по дороге в библиотеку: фотография Прюн занимала четверть последней полосы — явно благодаря стараниям Филибера. На этой фотографии, не из самых недавних, у Прюн был вид невинной очаровашки, застигнутой за долю секунды до того, как ее посетила первая греховная мысль: будущая Лолита, чьей убойной силы хватит на двух-трех Гумбертов Гумбертов (или Филиберов).

Жан Моравски ждал меня в зале периодики и справочных изданий. Чтобы наш разговор не помешал десятку читателей, которые уже погрузились в свои газеты («каждый из них — как водолаз в своем персональном море», по выражению Моравски), он открыл небольшую едва заметную дверцу и провел меня в свой кабинет. Все вокруг было завалено книгами — старинными, в коричневых кожаных переплетах с золотым тиснением, современными, а также альбомами и газетными подшивками в красных или синих кожаных папках. Он усадил меня, а сам остался стоять перед огромным столом со множеством папок, аккуратно надписанных и сложенных в стопки. Я протянул ему список вопросов, который он долго изучал, прежде чем заметил, слегка ухмыльнувшись: