Доминик Ногез - Черная любовь

В тот момент — об этом я буду помнить всю жизнь — меня охватило жестокое колебание. С одной стороны, совсем рядом, в зоне мгновенной досягаемости — обольстительная блондинка; я разглядел черты ее лица, они мне понравились; с другой — там, вдали, безликая незнакомка, в пользу которой свидетельствовали только ее фигура и ее тайна — то есть если выразить это менее романтично, преимущество, которое придавало ей более раннее появление и мое недавнее тщетное преследование. И правда, на секунду я застыл, словно парализованный (что за сладкий паралич). Я был Парис с яблоком, Геракл на распутье и даже — что менее лестно, но более справедливо — Буриданов осел. Однако я сделал выбор. Уж лучше бы я в ту секунду подвернул лодыжку. Подумать только, от чего может зависеть судьба! Эти секунды колебания, доводящие до удушья, прикрывают хотя бы иллюзией свободного выбора жестокие капризы судьбы. Итак, я выбрал предшествие и тайну и, к величайшему моему несчастью (но и к величайшему счастью тоже, итог пока не подведен) — я последовал за белой тенью.

Случилось странное: когда мы поравнялись с Паласом, там, где аллея сужалась в узкую набережную, змеящуюся и просачивающуюся сквозь короткие туннели, проделанные в скале, до самого пляжа Мира-мар, тень снова рассеялась. Хотя ее было хорошо видно в поредевшей теперь толпе, хотя я держал ее не более чем в сорока метрах от себя на вытянутом взгляде (как говорят, на расстоянии вытянутой руки), но есть место за бассейном отеля, где дорога резко поворачивает. И вот, за поворотом я не увидел больше никого. Я почти бегом кинулся дальше, до очаровательно пологого подъема, который называют Венель Волн, — напрасно. Мне встретились лишь несколько гуляющих. Я никогда особо не верил в сверхъестественное, она даже издали не показалась мне ни феей, ни привидением: она казалась, и именно это привлекало меня к ее ускользающему облику, слишком живой. Вот почему мне вдруг пришло в голову искать ее в том направлении, куда человек, следующий по ее пути, мог бы свернуть: на пляже.

Пляж, разумеется, был пуст в такой час, насколько можно было судить об этом в сумерках, и кроме того, сыграло свою роль усиливающееся волнение. Я снял мокасины и пошел вперед. Так как ее белый наряд сливался с широкими оборками пены, я не сразу разглядел ее. Она подошла как можно ближе к полосе прибоя и стояла неподвижно, вглядываясь в волны. Босая, она чуть отпрыгивала назад с большой грацией, когда волны разливались слишком сильно и водяные кружева захлестывали ее лодыжки.

Я долго оставался на почтительном расстоянии. Решившись приблизиться к ней, я оказался в десятке метров слева от нее. Я смотрел прямо перед собой, чтобы она могла меня увидеть, но ей не показалось, что я пришел сюда ради нее. Довольно долго я не знал, какой ход действий предпочесть: подойти? отдалиться? Я не был даже уверен, что она меня заметила. Но я — потому ли, что в этот вечер было полнолуние (могу проверить это по старому календарю: я не забыл, в какой день это случилось — 14 июня 1984 года), или скорее из-за смешанного действия моего воображения, алкоголя и желания? — я увидел — или мне показалось, что увидел, — ее профиль. Когда она наконец оторвала свой взгляд от волн и вернулась на набережную, у меня была уверенность, что она молода, довольно красива, что она негритянка или мулатка или — еще точнее — бразильянка.

Сколько времени после этого я шел за ней? Я шел в пяти метрах от нее. Я был убежден, что она меня не заметила ни на пляже, ни на аллее. Она, казалось, не видела никого, ни одну из страдающих бессонницей старушек, еще сидящих на скамейках, никого из молодых людей, слоняющихся группами перед казино. Она шла быстро, и я не сказал бы, что она спешит к некоей цели, скорее ее оживляло тайное ликование.

Наконец на пустынной улице Моно, где самый тихий звук шагов разносился эхом, она уже не могла не обращать на меня внимания. Пришлось сделать вид, что я сам по себе: я решил обогнать ее, как будто быстрым шагом возвращаюсь к себе домой — так мы дошли до площади Клемансо и оказались перед маленькой табачной лавкой, примыкающей к Роялти, а потом я повернулся к ней, как будто вдруг узнал ее, и заговорил с ней.

Как я мог написать, что это я шел за ней и обратился к ней? Разве не верно также и обратное? Ведь можно сопровождать и идя впереди. Она несомненно заметила меня с самого начала, с тех пор, когда ждала у кромки волн или даже раньше. Во всяком случае, задолго до развязки. Поднимаясь по улице Моно, когда я обогнал ее, я не обернулся и, обгоняя ее, едва рассмотрел лицо. Я продолжил путь, как безразличный гуляющий, и, влекомый своим порывом и своей легендой, дойдя до площади Клемансо, повернул направо. Меня охватило минутное колебание, я остановился, потом бросился по улочке, проходящей с обратной стороны Роялти. Только здесь, под покровом тени, я решился обернуться. Не успел я это сделать, как услышал ее: «Эй!» — очень ясный, очень уверенный голос: она, без стеснения присев на капот автомобиля, там, перед табачной лавкой, смотрела на меня спокойно и с улыбкой. Я медленно подошел к ней и произнес полуутвердительно, полувопросительно, чувствуя неуверенность под ее торжествующим взглядом: «Мы знакомы?» К моему удивлению, она не приняла вопрос за ритуальную формулу знакомства (которая лишь немногим богаче, чем «Который час?», так как позволяет дать больше ответов: «Не думаю», «Возможно», «Кто знает?», «Я не прочь познакомиться», «Еще нет, но сейчас познакомимся…»), она очень серьезно ответила, что это «весьма возможно», что «вероятно, я видел ее в одном из спектаклей». В ее ответе было много информации: ее профессия (актриса? акробатка? стриптизерша?), но также и несомненный выговор парижского предместья, который ставил под сомнение мою бразильскую гипотезу, и наконец это «весьма возможно» (вместо, например, «вполне» или «очень даже возможно»), произнесенное с легкой аффектацией, которая говорила о том, что она получала некое удовольствие от речи, и в то же время об очевидном желании говорить «красиво», то есть подняться вверх по социальной лестнице. Все это я сначала уловил довольно смутно, так как меня занимало ее лицо, великолепные мелкие черные кудри, глаза темно-карего цвета, горящие, я бы даже сказал, повелительные, ее губы метиски, более тонкие, чем губы негритянки, ее безупречные зубы с этим небольшим промежутком в середине верхнего ряда, который называют «счастливым», изысканная форма ее грудей, по размеру лишь немного превышающих те, что мы обычно называем «упругими», ее исключительно тонкая талия, ее красивые бедра — ноги ее не были видны мне, скрытые белыми брюками (тем лучше, ноги были наименее красивым в ней, в чем мне предстояло убедиться всего десять минут спустя). Стриптизерша? Нет, еще «лучше». Она участвовала в недвусмысленно порнографических «балетах» в знаменитом кабачке «Шамбр-д-Амур», «Синяя лошадь», куда сбегались по весне старые ходоки и молодые снобы со всего побережья («от Бордо до Бильбао», как говорилось в рекламе), Едва я успел сказать ей, что, конечно же, слышал о таковом, но еще не имел случая сходить туда, что не премину сделать как можно скорее, она взяла инициативу в свои руки: «Не стоит трудиться, я дам вам кассету». Она назвала мне свое имя: Летиция. Потом: «Вы меня пригласите?» или скорее (все же она не была настолько непосредственной!): «Куда вы меня пригласите?». Не знаю, что на меня нашло, — я обнял ее за талию, как будто помогая ей слезть с капота, и прижался губами к ее губам. Она даже не вздрогнула от удивления и сразу же, как будто ждала этого, как будто это само собой разумелось и было предопределено от века, она покорилась самому глубокому, самому долгому и самому сладострастному поцелую, какой я с кем-либо разделял ночью посреди площади, в городе с населением более двадцати тысяч жителей.

Читать дальше