Вероника Кунгурцева - Орина дома и в Потусторонье

— Вот видишь, а ты боялась… Ничего страшного не произошло… Вот ты и выздоровела! Мы почти всех излечиваем. Беги к главврачу — за выпиской. Во-он кабинет, в конце коридора, последняя дверь, как раз у окошка.

Все двери в деревянном коридоре оказались плотно прикрыты, она оглянулась: медсестра прижала палец к губам, дескать, идет тихий час, шуметь нельзя, — и Орина кивнула, пошла на цыпочках. Кровати, которые, как она помнила, стояли здесь, вынесли, осталась только ее койка, поэтому коридор казался пустым и просторным. Подошла к окну — и оторопела: деревья в больничном саду сменили однотонно-зеленые летние халаты на пятнистые осенние. Значит, вот сколько времени она проболела: уже и осень наступила!

Крошечка нерешительно постучала, услышала: «Войдите!» — и вошла.

За столом, склонившись, сидела и что-то писала полная круглоликая женщина; не отрываясь от писанины, она кивнула: садись, подожди…

На топчане, покрытом белой простыней, из-под которой — с конца, противоположного приподнятому изголовью, — выглядывала оранжевая клеенка, с краешка, как раз на клеенке сидел мальчик… Она тотчас узнала: это был Павлик Краснов, сын Пандоры, которого прежде нее увезли в пургинскую больницу. Павлик бросил на нее быстрый взгляд — и отвернулся. Крошечка осталась стоять. Врач, дописав предложение, поставила в конце жирный восклицательный знак — так что прорвала пером бумагу, — и поднялась из-за стола. Из-под белого халата выглядывали щегольские, военного образца сапожки. Подойдя к Орине, она хмуро сказала:

— Я вижу, ты меня не помнишь? А ведь я живу в вашей же улице, тетя Шура Александрова, неужто не узнаёшь?

Крошечка решила кивнуть: в их улице и впрямь жили Александровы, правда, она видела — пару раз — только старуху Александрову, с остальными членами этой семьи ей познакомиться не довелось.

— Ну ясно: ты меня не помнишь! Вот и Павлик тоже не помнит… Я ведь с раннего утра ухожу: еще и светать не начинает, а возвращаюсь — все уж спят. Ни выходных, ни проходных… Вот работа! Да твоя бабушка все про это знает — она ведь фельдшер, тоже достается…

— Она уж на пенсии, — уточнила Орина.

— Нуда, да… Так вот твоя выписка! Ты теперь здорова — можешь отправляться домой…

Крошечка, получив в руки какую-то бумагу, несколько смешалась…

— А разве… за мной не приехали? Мама… или бабушка?

— Не обессудь: не успели им сообщить. Я-то ведь во время эпидемии прямо тут в больнице и живу, больше передать было не с кем… А место занимать, сама понимаешь, нельзя, каждый час дорог! Очень уж много у нас нынче народу! Во-он очередь какая выстроилась к приемному покою — погляди…

Крошечка подошла к окошку: и впрямь, к флигелю, где находилось приемное отделение, извиваясь змеей среди тополей и желтой акации, стояла очередь, состоящая большей частью из женщин с детьми, хотя в ней, нет-нет да и попадались мужчины. Некоторые, видимо, устав стоять, сидели на земле, прислонившись к стволам деревьев, и желтые листья, осыпаясь, кружились и падали, а сидящие даже не шевелились — наверное, они давно здесь сидели: многих засыпало с головой, они были похожи на осенние костры, готовые к сожжению. Совсем маленьких ребят женщины держали на руках, одна молодая мать ходила туда-сюда с младенцем, завернутым в клетчатое одеяло, и время от времени хорошенько встряхивала свой сверток. Вдоль очереди курсировала пара дюжих санитаров в белых халатах с завязками на спине. Иногда они курили, прислонясь к стволу акации, переговоривались меж собой, но тем не менее зорко наблюдали, чтобы все было по правилам. Над дверями иногда загоралась красная лампочка, дверь приоткрывалась, и если очередник мешкал — а таковые находились, — санитар живо вталкивал его внутрь.

Врач Шура Александрова протянула с тяжким вздохом:

— Работы-то, рабо-оты-ы… Эпидемия — чего тут рассусоливать!

И вновь склонилась над столом, что-то дописывая, внося какие-то правки в свои записи, потом подняла голову и построжавшим голосом воскликнула:

— Ну, вы еще здесь?! Что же вы стоите… Орина, уж Павлика, ты надеюсь, знаешь?!

Крошечка кивнула, искоса глянув на отвернувшегося к окну мальчишку.

— Вот вместе домой и поезжайте: его тоже выписали. Приедете — вот родня-то обрадуется! Ничего — вы ребята уже большие, как-нибудь доберетесь, вдвоем-то веселее!

Они вышли в коридор и, не глядя друг на друга, направились к дверям, над которыми горело слово «выход». Орина ни разу в жизни не разговаривала с этим букой Павликом, а вот теперь они вынуждены вместе добираться до дома… Павлик, спускаясь с крыльца, чуть не упал, и вообще шел как-то не очень уверенно, каждый шаг давался ему с трудом. «Наверное, какое-то осложнение, — подумала Крошечка. — Паралич? Или… тапки велики?» У Павлика были такие же, как у нее, коричневые дерматиновые тапочки на несколько размеров больше, чем нужно.